Когда журналисты были свободны

Ее удивление меня подбодрило. Если она удивляется моему решению – значит, считает, что я на своем месте? Или хотя бы почти на своем? Может, я небезнадежен?

– Я не понимаю, что происходит, – сказал я, решив быть с ней предельно честным. – Не знаю телевидения, не улавливаю процесс. Вот скажи сама: зачем я здесь?

– Ой, ну ведь это же просто! – Она как-то по-женски всплеснула руками. – Я вам сейчас все расскажу.

Мы просидели с ней долго-долго. Она рассказывала, как нужно общаться с сотрудниками «молодежки». Когда ругать, когда хвалить. При ком – нахмурить брови, а кого – не заметить.

– И спрашивайте, Эдуард Михайлович! – то и дело повторяла она. – Спрашивайте, мы вам все-все объясним!

Утром мы с ней простились… и я понял: нужно учиться у женщин.

Я уже говорил: телевидение – это колоссальный источник энергии. Кто-то умеет ее отдавать, кто-то – брать. Кого-то она разрывает на части, кто-то направляет ее в дело. Но на телевидении невозможно жить с потухшим взглядом. Глаз должен гореть!

У меня он горел всегда.

Даже в первые недели работы, когда я совсем плохо понимал, что происходит вокруг, меня переполняли идеи. Я не поднимался в лифте на 12-й этаж – бежал по лестнице пешком. Ждать лифта было невыносимо – хотелось быстрее, сильнее, сейчас!

В ту ночь я понял: мне не хватает знаний, но теперь я понимаю, где их получить.

У женщин.

Через полгода все шутили: «Сагалаев превратил редакцию в свой гарем». Я не то чтобы заводил серьезные романы – но стал общаться с девушками и женщинами на том уровне отношений, когда каждая понимала: я выделяю ее из числа остальных! Я восхищаюсь ею, она мне интересна, она – важна.

Нормы морали никогда не диктовали телевизионщикам, как жить. В молодежной редакции процветали такие перекрестные романы, что ни одному мексиканскому сериалу не снилось. И при этом мы каким-то непостижимым образом умудрялись не просто мирно жить, но и дружить!

А я еще и учился. Спрашивал у каждого: «Как вы это делаете?» Сидел в специальном автобусе с ПТС, передвижной телевизионной станцией, когда выезжали на съемки. Вникал в детали.

И с каждым вопросом, с каждым своим заинтересованным взглядом чувствовал, как растет ко мне уважение.

Через год мое прозвище «усатый-полосатый» стало синонимом профессионализма. Правда, называли меня так только за глаза и по-доброму. В глаза звали по-разному: кто-то Эдиком, кто-то Эдуардом Михайловичем, а чаще всего называли СЭМ.

Глава пятая Молодежная редакция – лучшие годы

На большую летучку, как и положено, собрались все руководители Центрального телевидения. Текущие дела, ближайшие планы, а потом – обзор. Каждую неделю один из руководителей становился «дежурным по ТВ». Он смотрел все передачи, что показывали на первом и втором каналах (благо каналов тогда было немного): «Клуб кинопутешественников», КВН, новую постановку Марка Захарова, «Очевидное – невероятное», программу «Время», – а затем делал анализ теленедели.

Понятно, что на время дежурства его освобождали от многих текущих дел, и понятно, что дежурство это было весьма ответственным.

– Кто сегодня докладывает? Сагалаев? – Мамедов посмотрел на меня, и я, взяв блокнот, пошел к трибуне.

Мне не было ни страшно, ни даже тревожно. Анализ программ – задача сложная лишь в том смысле, что отнимает много времени. Но она не требует невероятного напряжения ума… впрочем, поначалу все было по-другому.

Я шел и вспоминал свое первое дежурство.

Самый молодой из всех, самый неопытный – как я мог что-то им советовать? А как – критиковать? Я тогда открыл рот – и не смог произнести ни слова: в горле пересохло. Спас Мамедов. Увидел мое состояние и сказал:

– Но, прежде чем ты начнешь говорить, я скажу вот что… – и своим полутораминутным спичем дал мне возможность отдышаться.

По гроб жизни я ему за это благодарен – если бы не те спасительные полторы минуты, может быть, моя карьера пошла бы по-другому. А тогда я смог каким-то образом выдохнуть, настроиться на выступление и произнести что-то вроде: «Итак, какой была эта неделя?» Вторым моим спасением стала российская и зарубежная литература.

Я понимал: если буду высказывать лишь свое мнение, меня сочтут выскочкой и самовлюбленным типом. Если в докладе не будет ничего, кроме общих мест, меня сочтут недалеким человеком (впрочем, в глупцы могут записать и в первом случае). Значит, каждое свое высказывание я должен подкреплять ссылкой на авторитет.

И этим авторитетом стала литература. Все свое детство и юность я провел с книгами и действительно был, а не казался начитанным. Память меня не подводила, и я легко мог цитировать целые куски из любимых произведений.

И я цитировал. Пушкина, Драйзера, Вознесенского, Пастернака, Шекспира… Кого я только не приводил в свои защитники, к какому писателю не апеллировал!

И по реакции зала видел: попадаю! Может быть, мои фразы звучали для слушателей весомо лишь потому, что крепко держались за цитаты из классиков, но это все-таки были мои фразы. И каждый их одобрительный взгляд, каждый кивок головы придавал мне сил.