Кого я смею любить. Ради сына

быстрее начать болтовню, в которую он слова не сможет вставить. Изображать сумасбродную радость

освобождения, чуть не пускаясь в пляс, чтобы отпраздновать его уход; или серьезность, подавленность, резко

обрывая смех при его приближении. Не спрашивать его мнения, не просить об услугах, стараясь лишь

пренебрегать им, забывать о нем, относиться к нему, как к случайности, временному явлению, тучке на нашем

небосклоне…

По крайней мере, попытаться, ведь я преувеличиваю: все эти планы строились на песке. Когда ничего

нельзя поделать с присутствием человека, само это присутствие дает ему силы против нас, дает время пустить

корни. Морис с каждым днем обосновывался все прочнее. У него уже был свой распорядок дня: в девять часов

утра — отъезд в контору, в восемь вечера — возвращение, провозглашаемое тремя сигналами клаксона на

последнем повороте. У него было свое кольцо для салфетки, свой шкаф, и он называл наш сарай “своим

гаражом”. Он позволял себе строить планы, намечать устройство ванной, починку крыш — разумные благие

действия, против которых я не могла восставать, хотя это было настоящим святотатством: навязывать изменения

самой обстановке в знак своего пребывания в Залуке. И наконец, главное: Морис все надежнее отгораживался

от меня почти непробиваемой стеной вежливости — стеной, параллельной моей собственной и в общем

увенчанной цветами, тогда как моя была покрыта битыми черепками. Невзирая на мое к нему отношение,

удостаивая вниманием мои выходки, только если ему казалось, что его престиж под угрозой, он делал все

меньше оплошностей, сдерживался, подбирал слова, чтобы парировать наверняка и отвечать как можно реже. И

делал он это без злобы, отшучиваясь или отделываясь расплывчатыми фразами, позволявшими ему уклониться

от боя, сохранив преимущество спокойствия. Чаще всего ему достаточно было только произнести мое имя с

некоей ироничной грустью:

— Изабель!

Пристыженная, удерживаемая от всякой ссоры, почти неспособная дерзить, я бесилась. Повторяю, я не

могу без смущения вспоминать об этих двух неделях. Я вижу себя на берегу Эрдры, одинокую, разгоряченную,

вымещающую свою ярость на плоских камешках, которые, если их швырнуть резким движением кисти, долго

прыгают по воде, прежде чем утонуть среди кувшинок. Я вижу себя шагающей по нашей роще, царапая ноги о

ежевичник, который он грозил предать серпу. Я вижу себя ночью бродящей по темному дому, нащупывая путь

кончиками пальцев, успокоенную, счастливую тем, что я могу, лишь слегка коснувшись стены комнаты, сказать,

в каком именно месте я нахожусь, узнать невидимый комод по запаху розового дерева, а он не смог бы этого

сделать, он еще не знает места каждой вещи в шкафах и каждой даты в наших воспоминаниях, потому что он у

меня дома, у моей матери, но не у себя… Счастливая, да, — но всего лишь на секунду, тотчас начиная

задыхаться от досады при мысли о том, что он, однако, спит в той кровати, куда мы уже не можем скользнуть на

заре к маме — рыжая справа, белокурая слева, — чтобы заглушить поцелуями ее протесты и, сцепившись

коленями, высунув нос наружу, свившись в один клубок в теплом гнездышке, поджидать вторжения Натали,

высоко несущей поднос с кофе и молоком и неизменно восклицающей:

— Ну конечно, они уже здесь, окаянные!

Теперь там был он, окаянный! Вытянувшийся во весь рост, наверняка довольный собой, пользующийся

своим законным правом, полный снисходительности к этой трудной девочке, которая в конце концов поймет!

Ведь это и было хуже всего: что он, такой великодушный, кокетничал, проявляя завидное терпение, чтобы

оставаться на высоте и сделать невыносимым положение жалкой мятежницы, теснимой улыбками и авансами,

которые вроде бы даже и не были ей противны!

И я, придерживая край ночной рубашки, снова поднималась по лестнице, считая ступеньки, чтобы не

скрипнуть шестой. На площадке я останавливалась на несколько секунд. Линолеум холодил мои босые ноги.

Напротив, в серой комнате, Нат пыхтела, как паровоз. Справа из-под их двери просачивалась смесь ароматов:

дневных духов, ночного крема, перебиваемых запахом юфти. Я колебалась, второпях настораживала слух.

Обычно там не шептались, и я надеялась услышать эту тишину. Так как однажды, один-единственный раз,

которого мне было достаточно, я расслышала вздох:

— Признаюсь тебе, Изабель, я уж и не знаю, с какого боку подступиться к твоей рыженькой…

И я, пристыженная, уязвленная, влетела в комнату девочек — “розовую комнату”, — где Берта, покрытая

испариной и пахнущая потом, спала, свесив ногу в коридорчик между кроватями.

VIII

Шестнадцатый день, — объявил в то утро горшок с геранью, плавающий в блюдце на подоконнике моей

комнаты, в который я, как велит старый колдовской обычай наших мест, каждый вечер втыкаю полусгоревшую

спичку. Чары действуют медленно, но все же действуют! Мама поднялась сегодня утром в десять часов,