Кого я смею любить. Ради сына

И да, и нет: все это было хорошо для него, а не для меня. Обстановка бывает как одежда: в чем один выглядит элегантно, в том другой кажется вульгарным, и строгий стиль, роскошно дышущий пространством, повергает в уныние лесных нимф, влюбленных в свои милые заросли. Эти голые стены с прорезями больших занавешенных окон, эта массивная лакированная мебель повсюду, вросшая в толстый палас, эта академичность вкуса не радовала мой глаз, привычный к нашей сутолоке старых шкафов, безделушек и медяшек, перемигивающихся в сумерках знакомыми отсветами, будто условными сигналами. Приемная и кабинет показались мне холодными, безликими. Только ванная комната с керамической плиткой и встроенной ванной вызвала легкую зависть. Но кухня, такая чистенькая, такая явно ненужная, заставила меня улыбнуться: мне захотелось разбросать там очистки, развесить кастрюли с прожженным дном.

— Еще есть спальня, — сказал Морис.

Я осмотрела ее с порога. Она была похожа на все остальное: богатая и холодная, вся выразившаяся в ворсистом ковре из белой шерсти, исчезающем под кроватью орехового дерева. Но я не могла подойти к этой кровати: ноги словно налились свинцом. Не по этому ли ковру ступали по субботам ноги моей матери? Вернувшись назад, я снова очутилась в кабинете, перед Морисом, уже расправившим плечи и сменившим тон:

— Не это главное, Изабель. Пора за дело. Садитесь там, за маленький стол. Я покажу вам, как я работаю. Если ко мне придут посетители — они всегда приходят с десяти до двенадцати, — вы откроете дверь, впустите клиента, и если я вам скажу: «Благодарю вас, мадмуазель», — вы оставите нас одних…

— Обращаться к вам в третьем лице?

— Дурочка! — воскликнул Морис и поспешил добавить: — Позже, конечно, ты сможешь глубже вникать во все дела.

* * *

За все утро ему ни разу не пришлось — или он не посмел — сказать «Благодарю вас, мадмуазель». Я рассовывала бумажки по картонным папкам разных цветов, у каждой из которых была своя загадка. С трогательной неловкостью я разворошила всю картотеку, отыскивая сведения, которых Морис требовал от меня с не менее трогательным терпением:

— Акционерное общество «Консервы Кокарно»… Нет, ищите на К. Фамилия и номер телефона их советника. Да нет, не совета директоров, адвоката! Перед его именем должна быть маленькая буква «м»[19].

Затем я впустила помощника поверенного, которого быстро спровадили, одного лысого, впутавшегося в какое-то там дело о подделках печенья, пару базарных торговцев, которых я сначала сочла не заслуживающими внимания, но они, когда Морис потребовал деньги вперед, и глазом не моргнув, выложили пятьдесят купюр, правда отсчитав их по одной. Я не понимала почти ничего из разговоров, напичканных цифрами и ссылками на неизвестные мне факты: я ограничивалась тем, что записывала адреса и даты назначаемых встреч, когда Морис оборачивался ко мне, роняя:

— Пометьте, пожалуйста.

Он немного перебарщивал. Но напрасно я говорила себе, подзуживая остатки собственного недоброжелательства, что его лицо вымазано серьезностью, словно кремом, — факт оставался фактом: мэтр Мелизе был вовсе не похож на мужа моей матери! Это вовсе не был жалкий адвокатишка, занимавший в своем кабинете такое же шаткое положение, как под крышей нашего дома. Его авторитетность, его компетентность — хотя я и не могла судить о ней со знанием дела — оказывали свое действие, внушая мне сдержанное уважение, некоторую робость, а главное, раздражение: хороша же была в Залуке эта девица, пустившаяся в смехотворную партизанщину и донимавшая булавочными уколами человека, который был достаточно силен, чтобы позволить себе проявить к ней некоторую слабость, прикрывшись лишь броней симпатии!

Вот почему, когда Морис торопливым жестом сгреб купюры лавочников и запер их в ящике стола, я испытала облегчение: неплохо, что у него есть этот недостаток. И неплохо, что он не чужд тщеславия — каждый раз, как задребезжит телефон, кричит в трубку:

— Да, мэтр Мелизе…

Ах, мэтр, какая вальяжность в этом звании, сокращаемом до простого «м»! Было без трех минут двенадцать, и я на секунду подумала, что иногда не мешало бы потешить себя, дурочку, и выразить вслух свою дочернюю иронию. Но тотчас уличив саму себя в ребячестве, усугубленном неблагодарностью (ребячество, да и неблагодарность — какое все-таки отдохновение!), я без улыбки опустила голову, а Морис повесил трубку, объявив с неустанной предупредительностью:

— Ну, пойдем обедать. Сегодня днем мы идем в суд, у меня процесс в три часа, и я заодно вам там все покажу… Кстати, забыл вам сказать: я буду платить вам пятнадцать тысяч франков в месяц, а с понедельника вы будете каждый день по два часа учиться печатать на машинке у Пижье.

В прихожей он помягчел, даже помог мне надеть мою кроличью курточку.

— Она слишком легкая, — сказал он, щупая тощий мех. — В такой холод тебе надо носить пальто.