Кого я смею любить. Ради сына

И началось восхваление Мориса: этакий речитатив, прерываемый паузами, пожатиями руки. Нет, это было совсем не то, чего я боялась. Ни вызова, ни уловок, но гораздо хуже: откровение. Морис — ведь правда? — теперь она могла мне об этом сказать, раз я уже не испытываю к нему предубеждений, раз я на его стороне… Морис — ведь правда? — о нем можно думать все, что угодно, как о любом другом. Она не строит себе иллюзий на его счет: немного молод для нее, довольно богат и вовсе не нашего круга. Не такой уж и умный, не слишком красивый, даже, может быть, не очень надежный. Да что там, если забыть про его состояние, — до которого ей нет никакого дела, — обычный мужчина, каких много. Только он ее мужчина, и вот пойди пойми, почему и отчего, но он единственный, в кого она влюбилась!

— К тому же не сразу! — призналась мама уже прерывающимся голосом. — Мне понадобилось три года, чтобы это понять. Три года и угроза его потерять, когда его отец подыскал ему невесту. Ах, клянусь тебе, мне самой было больно нанести всем вам этот удар, но, когда мне удалось выйти за него замуж, я была готова поверить в чудо.

Она прервалась на две минуты, чтобы отдышаться, и, держа за руку эту понятливую девочку, с которой наконец можно пылко поговорить о таких вещах, добавила:

— Прекрасное чудо! Горемыке судьба ворожит!

Я наконец приложила палец к губам. Я знала еще одну горемыку, которой ворожила судьба! Другую, которая до вечера смотрела на свою изуродованную, беспомощную и все же нетронутую мать с неизбывной завистью, чувствуя себя перед ней такой ничтожной и такой обделенной, что с наступлением ночи она скользнула к Морису, наверное, только затем, чтобы избавиться от этого ощущения.

* * *

И настала пятница, которую я провела рядом с Морисом, совершенно овладевшим собой, снова отгородившимся молчанием во избежание всяких стычек и прочно вжившимся в это двоебрачие, где у меня было место фаворитки, а титул первой жены оставался у той, кому он принадлежал по праву.

Мое присутствие в Залуке не казалось необходимым, и я уехала оттуда, должным образом уведомленная начальником:

— Сегодня, Иза, будем работать.

Он уехал даже на четверть часа раньше, чтобы иметь время в запасе и в срок закончить изучение залежавшихся дел, в частности самого важного из них: «Пакгаузы Бретани против зерноторговцев Отьона». Все должно быть без сучка, без задоринки, и я энергично помогала ему, посматривая в нужное время на свои наручные часы:

— Давай, Морис, уже девять двадцать.

Я не уверена, что он усмотрел в этом насмешку. В девять тридцать он уже вдохновенно диктовал — выразив мимоходом сожаление о том, что «я не умею стенографировать, мы бы продвигались быстрее», — а я печатала всеми своими еще немного неуклюжими пальцами блистательный юридический анализ дела. Гордясь им в этом отношении, я не без горечи думала: «Как легко быть мужчиной! Любовь ничего их не лишает, не ставит на них отметины, даже не выбивает из колеи. Им уступаешь, ставишь себя в невозможное положение, выворачиваешь себя и весь мир наизнанку, — а им стоит только подняться с постели, чтобы все встало на свои места. И их драгоценная карьера снова поглощает их целиком…»

Однако карьере Мориса суждено было немного пострадать. Через шесть часов работы, прерванной обедом на скорую руку, у нас уже забрезжил свет в конце туннеля, но тут зазвонил телефон. Телефонистка из Норта сообщила нам со слов Берты, неспособной самостоятельно пользоваться этим аппаратом, что у мамы обморок.

* * *

Можно догадаться, что было в субботу. Магорену удалось довольно быстро привести маму в чувство, но тем не менее он был категоричен:

— Сердце износилось, почки в плачевном состоянии, кортизон, можно сказать, больше не действует… Теперь только на Бога надежда!

Он даже отвел меня в сторонку, чтобы облегчить свою совесть церковного старосты:

— Иза, вся надежда на Бога! Ты меня понимаешь…

Что касается доктора Травеля, тотчас вызванного Морисом, не забывшего о его предсказаниях, то он сначала выказал меньший пессимизм, а под занавес, после всяких обиняков и экивоков, дал нам понять, что мамин обморок — не столько тревожный сигнал, сколько начало конца, и надо будет радоваться, если удастся его отодвинуть.

Крайне встревоженные, хотя и не так, как во время первого сильного кризиса, мы все же не теряли надежды. Вначале родственники теряют голову и не доверяют врачам, которые их успокаивают; под конец они цепляются за надежду и еще менее верят медикам, когда те умывают руки. Мама уже успешно перенесла несколько приступов за неделю, и развитие болезни не было таким наглядным, как ее зарождение. Поблекший цвет лица — в тех местах, где ее лицо еще могло иметь цвет, — слегка надтреснутый голос и медлительность в движениях, во взгляде, часто закатывающиеся зрачки — вот и все, что, как нам казалось, изменилось в нашей больной.