Кого люблю, того здесь нет

Я становился успешным артистом. Пожалуй, даже пришла настоящая слава. Стал концертировать. Снялся в нескольких фильмах. Е.М. гордилась мною, волновалась за меня, радовалась. Но никогда – говорю это совершенно определенно теперь, через много лет, через неоднократно проверенные воспоминания, – никогда на стала она мамой – восторженной поклонницей, принимающей все, что делает ее сын, и оберегающей его от любого укора. Она и в восприятии была истинным музыкантом и артистом. В ней звучал камертон точного чистого звука, и по нему она мерила все, что претендует называться искусством.

* * *

Смерть Юрия Сергеевича была ужасна своей внезапностью. Умирания не было. Была гибель. Весь июнь кружили большие и малые дела. Много работы и много неприятностей в Ленконцерте, который он возглавлял. Началась Всемирная олимпиада молодежи и студентов – надо было ехать в Москву по делам организации культурной программы и конкурсов Олимпиады. Да еще параллельно в их единственной комнате Юрий Сергеевич затеял ремонт. «Косметический», как он говорил, но ремонт! Что такое ремонт, знает каждый. А что такое ремонт комнаты внутри коммунальной квартиры в 1957 году, знают только те, кто тогда жил.

В июле вырвались из всех забот и уехали в дом отдыха. Все в то же Комарове под Ленинград, куда ездили почти каждое лето. Все втроем – и сын-студент с ними. Прошла неделя. 8 июля случилась смерть.

Вдруг.

«Скорая помощь» не успела приехать.

Толпы людей на похоронах в Театре эстрады. Кладбищенские заботы. Девятый день. Молчаливое сидение. Жара. После этого вместе с сыном Евгения Михаиловна уехала на целый месяц – так советовали друзья. Поездом до Ярославля, а оттуда медленным пароходом до Плеса на Волге. Они были совсем вдвоем, очень тесно. В последний раз. В ту же осень сын стал актером в театре, и надо было продолжать учебу в институте. И вообще, началась его взрослая жизнь. Она протекала пока все в той же единственной комнате на Толмачевой», но это была уже отдельная жизнь.

Евгении Михайловне предстояло одиночество. Женя Романова любила один раз.

Но Женя Романова была рождена оптимисткой. Было мужество, были силы, и была музыка. Она преподавала, и успехи учеников стали ее радостью. Она сама стала учиться – появилось время для этого. Ее увлек семинар знаменитого органиста Браудо. Его систему она стала внедрять в свои занятия. Е.М. каждый день начинала с гимнастики – общей и специальной гимнастики для пианиста. Почти учебником стала для нее философско-медицинская книга Мечникова «Уроки оптимизма». Появились подруги, компаньонки. В летнее время Е.М. обязательно уезжала в путешествие – по путевке. Побывала даже за границей. В Румынии. Очень понравилось. Она много читала. Тайно начала вести дневник и писать стихи. О смене времен года, о том, что и в осени есть радость.

Но главным, конечно, был сын. Шумная круговерть начала его актерской жизни. Успехи, победы, тревоги, обиды. Романы, разрывы.

Женя Романова хотела быть рядом, но никак не хотела руководить жизнью сына. Ревновала. Может быть, страдала. Но ей удалось сохранить некоторую автономию, личное достоинство. Спасала опять же музыка – часто ходила в Филармонию. Сын составлял компанию, но редко. Ей не удалось по-настоящему приобщить его к музыке. Ну что ж, ходила с подругой или с племянницей – моей кузиной Маей Романовой, дочерью Якова. Или одна. Фортепьянные концерты более всего привлекали. Рихтер был ее героем. Потом была настоящая влюбленность в появившегося Ван Клиберна. И еще загадочный красавец – пианист Микельанжели.

Жизнь была трудная, достаточно бедная, стесненная, но это не особенно тяготило – опыт, привычка. А вот болезни... Но и в преодолении болезней появился опыт. Главное – не сдаваться!

И потому ПЕШИЙ ХОД через Неву по Литейному мосту в метель или в дождь под зонтиком, а потом обратно, уже в полной тьме короткого зимнего ленинградского дня, – это важно! И это нужно.

Евгения Михайловна изучала «систему правильного дыхания», и она УМЕЛА ДЫШАТЬ. Ее жизненных сил хватало на то, чтобы ободрить сына, когда среди взлетов наступала депрессия, и он – взрослый – приходил под мамино крыло.

* * *

Утро 25 апреля 1970 года было хорошее утро. Мы с Наташей Теняковой решили наконец, как тогда говорили, «расписаться». В десять утра в ЗАГСе на проспекте Маркса, кроме нас с ней, было двое свидетелей – Саша Белинский и Никита Иванов-Есипович. И мама. Прошло все быстренько. И поехали мы на такси на Толмачеву улицу. Всё в ту же мамину комнату. Стол был накрыт заранее. Скатерть белая. Вино, колбаса, сыр, шпроты. Посидели минут тридцать и... куда деваться? Работа! День субботний, и утренний и вечерний спектакль. Мама была радостной. Наташа ей нравилась. Она даже (впервые!) заговорила, что готовится стать бабушкой. А вообще это звание к ней не шло. Женя Романова была дамой.

* * *

В навороте событий следующего года было все – надлом жизни в театре, съемки фильма, невероятное количество спектаклей в Ленинграде и на гастролях. Но все пронзила болезнь мамы. Профессор Снежко в откровенном разговоре не оставил надежды.