Кокаин

«Бармен», одетый в белый балахон, точно египетский священнослужитель, был занят приготовлением очень сложных напитков для троих редакторов, которые сидели, взгромоздившись на высокие и очень неустойчивые табуреты, точно курицы на нашести.

— Два коктейля, — скомандовал секретарь редакции.

«Бармен», с важностью химика в своей лаборатории, налил три различных ликера в кубок, наполнил его толченым льдом, накапал из трех различных бутылочек несколько капель, Бог знает, какой жидкости, покрыл стаканы лимоном, насыпал сахару, смешал смесь и вылил ее в стаканы.

Человек в черном, с торжественным видом, точно на похоронах миллионера, смотрел на Тито, как бы желая прочесть на его лице, какое произведет на него впечатление все это священнодействие. Французы, а в особенности парижане, когда имеют дело с иностранцем, думают поразить его своим превосходством точно так же, как поражал Христофор Колумб дикие народы Америки зажигалками или пилюлями «Вальда». Даже парижские кокотки, когда раздеваются перед иностранцем, ожидают, что он схватит себя за волосы от удивления, что женщины созданы не так, как мужчины. Тито подумал: «У меня на родине коктейль приготовляется точно так же. Если бы ты выпил все те коктейли, которые я поглотил за мою жизнь, то давно уже страдал бы delirium tremens[5]».

— Позвольте представить вам: доктор *** — заведующий немецкой политикой, профессор *** — редактор русского отдела, господин *** — хроникер медицинского отдела.

И, указывая на Тито:

— Господин Тито Арнауди.

— Тито Арнауди, — произнес тот.

— Тито Арнауди, новый редактор.

Трое мужчин, от фамилий которых Тито различил только окончания (…ein у немца, …off у русского и …ier у доктора), вскочили со своих табуретов, чтобы пожать руку новому коллеге.

— Теперь я сведу вас в ваш кабинет, — сказал секретарь редакции, — и познакомлю с вашим земляком, который заведует политикой Италии. C'est un charmant garçon.[6]

Тито поставил стакан на прилавок и пожал руки немцу, русскому и ученому, которые снова взгромоздились на свои табуреты-обсерватории.

Кроме бара, был еще биллиардный зал и ресторан, где могли обедать и ужинать редактора «Текущего момента» и их друзья.

Они прошли по коридору: трое или четверо рассыльных встали при их проходе и затем снова сели; коридор этот мало чем отличался от коридоров гостиницы: недоставало только ботинок у дверей и вывешенного для чистки платья. Из-за дверей слышался ритмический стук машинок, телефонные звонки и женские голоса.

Секретарь постучал в одну из дверей.

— Antrez![7] — послышался ответ.

На кушетке набросано было масса, всевозможных цветов и величин, подушек, а на них лежал молодой человек. Одна нога медленно опустилась на пол, а на этой ноге выпрямился Пьетро Ночера.

— О, Тито Арнауди?

— Вот так-так, Пьетро Ночера!

— Ты в Париже?

— Уже целый месяц. А ты?

— Уже год. Ты проездом?

— Какое там!

— Остаешься в Париже?

— Лучше того: буду работать в этой газете.

И, прежде чем Пьетро Ночера успел прийти в себя от этой новости, секретарь прибавил:

— Вы займете соседний кабинет. Я велю открыть двери, так что вы сможете беседовать не выходя в коридор.

— Но как ты попал сюда?

— Потом расскажу тебе. А ты?

— Позже расскажу тебе.

— Ты сговорился с кем-нибудь завтракать?

— Я совершенно свободен.

— Здесь имеется ресторан.

— Видел.

— Ну, тогда оставайся завтракать со мной.

— Если ты хорошенько взвесил то, что говоришь.

— Вполне.

— Тогда принимаю.

— Угощу тебя устрицами, которые пахнут еще океаном.

Секретарь вышел, чтобы дать двум друзьям возможность открыть клапаны своих душевных настроений.

Пьетро Ночера позвонил в бар:

— Два туринских вермута.

И, обращаясь к Тито, сказал:

— Угощаю тебя вермутом из-за патриотических соображений. Садись против меня, чтобы я мог видеть тебя. Ты немного возмужал, но все же прежнее детское выражение не исчезло. Почему ты приехал в Париж? А что с твоей старой тетушкой?

— Не будем говорить о подобном свинстве.

— Значит, ты тоже ударился в журнализм?

— Как видишь.

— Каким же образом?

— Очень просто: буду журналистом так же, как мог бы стать кинематографическим оператором, надсмотрщиком на галере или престидижитатором.

— Ты совершенно прав, — согласился Пьетро Ночера. — Ищешь убежища в журнализме, как ищут убежища в театре, после того, как были перепробованы всевозможные занятия: священнослужителя, дантиста, страхового агента; некоторые увлекаются журнализмом потому, что издали видели в нем только хорошие стороны, точно так же, как увлекаются театром по роли Отелло и говорят себе: «Буду и я играть Отелло». На самом же деле играют бессловесные роли.

Сколько таких бессловесных есть среди журналистов!