Кокеш

— Это она тоже говорила, и, право, я начинаю думать, что какое-то зерно истины тут есть. Но это она говорила утром. Днем же она высказалась в том смысле, что я посылаю мальчиков после школы на улицу, чтобы они приводили ко мне клиентов, и что я, конечно, могу себе это позволить, так как муж мой работает в газете. Другой бы это даром не прошло. Так мне сказал водопроводчик, которому сказала его жена. Водопроводчик сказал, что лично он не очень-то этому верит, потому что, ему кажется, это не так, но что свидетелем на суд он сам не пойдет и жену не пустит, потому что у них достаточно своей работы, и они хотят, чтобы их оставили в покое. Что скажешь, рыцарь Галаадский?

— Я уверен, дорогая, что все это лишено логики. Я не мог разжиреть на мозолях пани Гамрниковой попросту потому, что у пани Гамрниковой нет никаких мозолей, и совершенно так же я не верю…

— И ты совершенно так же не веришь, — повысила жена голос, — чтобы я могла посылать мальчиков за клиентами, потому что в квартиру, где засорена уборная, не загонишь даже пьяного матроса. Такова, как мне кажется, твоя логика. Пойди и скажи это водопроводчику, и пусть он везде это раззвонит, потому что я… потому что нет мне никакой жизни! Восемь лет не можешь ты добиться другой квартиры! Какой же ты после этого мужчина!

Она упала на кушетку, как раз на книгу Анатоля Франса, и весь ее облик являл картину глубокого отчаяния,

— А вы не расстраивайтесь, молодая дама, — заметила пани Гамрникова, сунув голову в дверь. — Ничего, вы-то уж даже водопроводчика доведете до того, что он прочистит вам нужничек! Только смотрите, чтоб это было сделано быстро, я не привыкла к грязи в квартире. А вас, пан репортер, зовут к телефону. Я им сказала, что позову, если только вы не пьяный. Но в следующий раз чтоб мне этого не было. Отчего не сделать людям любезность, но садиться себе на шею я тоже никому не позволю. Имею я право, чтоб меня не беспокоили в моей квартире, даже в нынешнее время я могу этого требовать.

Котлах без звука прошел через коридор и взял трубку, лежавшую на вязаной салфеточке, прикрывавшей ночную тумбочку. На этой салфеточке помещалась гипсовая собачка и фигурка декольтированной андалузки.

— Котлах у телефона.

— Наконец-то! Говорит Мунцлингр. Но ты в самом деле не пьян?

— Я не пьян, — сказал Котлах. Мунцлингр был заместителем главного редактора.

— Что-то твои домашние не очень были, в этом уверены. И днем ты не был пьян? Не дернул малость с этими морильщиками крыс? Нет, правда, не дернул? Тогда одевайся и приезжай. Мне надо с тобой поговорить. Будет тебе весело.

— А ваша супруга ревет у себя в комнате, — заявила пани Гамрникова. — Да и мне тоже сдается, теперь вовсе не время вам тащиться в пьяную компанию. Я вам только скажу, что ни капельки не удивляюсь, что ваша жена хочет пожить в свое удовольствие. Я и на суде могу так заявить, коли на то пошло. И в домовый комитет сообщу. Все равно там будут обсуждать все, что у нас в квартире делается, так что не думайте! Не выйдет это у вас, не спрячетесь за ваше ремесло!

— Послушайте…

— Ничего, ничего, там поговорим, — сказала пани Гамрникова и сильно захлопнула за собой дверь.

Котлах вошел было к себе, но, увидев, что от кушетки к окну течет целый ручеек слез, осторожно прикрыл дверь и снял с вешалки плащ.

За шкафом в коридоре блеснула потертая золотая тесьма на черной шляпчонке.

— Сударь, — учтиво обнажая голову, молвил Кокеш, — мои услуги не нужны? Я тут слышал какой-то шум…

Котлах вперил в гнома почти невидящий взор.

— Нет, — вздохнул он. — Пока что не требуется. Спасибо, Кокеш.

Заместитель главного редактора Мунцлингр был великолепный работник. Он пользовался необычайным уважением. И пользовался им заслуженно. Он и сам себя уважал. Писал он, правда, немного, зато был ортодокс, что в общем-то вовсе ему не мешало. Людей ведь судят не за умные дела, которые они совершают, — это их обязанность, — а за ошибки. Товарищ Мунцлингр не делал ошибок, а потому и не подлежал никаким осуждениям. В равной мере он не совершал и подвигов. Подобные умеренно прогрессивные работники — становой хребет всякого дела.

Не совсем, конечно, пристало ортодоксу носить очки, но товарищ Мунцлингр носил их. Красивые очки. Не такие, какие носят сапожники, не оправленные толстой проволокой, какой пломбируются сейфы, и не подозрительно-заграничные в широкой оправе. У товарища Мунцлингра очки были красивые, без оправы вообще, умеренно прогрессивные. И он как раз протирал их, когда явился Котлах.

Мунцлингр был очень мил. Сначала он пояснил, что такое очерк и что — репортаж. Потом распространился на тему о том, что не является ни очерком, ни репортажем. Затем остановился на отношении трудящегося человека к идеологическому балласту, а закончив лекцию, осведомился:

— Ты был в коллекторе, Котлах?

— Я был в коллекторе, — сказал Котлах.