Коко

Майкл завернул за угол и прошел один-два квартала. Бангкок, который демонстрировали туристам: его отель и Пэтпонг, – были как будто бы в совсем другой стране. На цветочном рынке, может, еще и появлялись иногда белые люди, но здесь они явно были редкостью. Майкл Пул в своих джинсах и рубашке-сафари – этой униформе белого человека в тропиках – казался в этих местах призраком завоевателя. Почти все, кто был на улице, пристально разглядывали Майкла, когда он проходил мимо них. На той стороне улицы располагались в основном склады с низкими жестяными крышами и разбитыми окнами. Рядом с Майклом шагали темнокожие невысокие люди, в основном женщины, которые несли на руках детей, а в руках сумки. Они заходили в магазины, выходили из них и шли дальше. Женщины бросали на Майкла недобрые беспокойные взгляды, дети показывали в его сторону ручками и гугукали. Майкл любил детей. Он всегда любил детей, а эти были толстенькими, ясноглазыми и любопытными. В нем проснулся инстинкт педиатра, больше всего ему сейчас хотелось подержать на руках одного из этих малюток.

Пул шел мимо аптек с витринами, украшенными змеиными яйцами, мимо маленьких ресторанчиков, где мух было гораздо больше, чем посетителей. Проходя мимо школы, Майкл вспомнил Джуди, и к нему вернулось прежняя тоска. “Я не ищу Андерхилла, – думал он, – я просто пользуюсь случаем побыть подальше от жены хотя бы пару недель”. Брак Майкла напоминал ему тюрьму, глубокую яму, в которой они с Джуди уже много лет ходят с ножами в руках по кругу вокруг смерти Робби, о которой никто не говорит вслух.

Выпей это, выпей.

Пул прошел под эстакадой и оказался на мостике через небольшой ручей. На другой стороне громоздилось целое поселение из картонных ящиков и гнезд из тряпья и старых газет. Во всем городе пахло некой смесью газолина, экскрементов, дыма, но здесь пахло во много раз хуже. Пулу казалось, что здесь пахнет болезнью, чем-то вроде гниющей раны. Стоя на мостике, он не мог отвести глаз от этой трущобы. Через “вход” одного из жилищ ему было видно человека, лежавшего, свернувшись, на ложе из мятой бумаги, уставившись в пространство. Откуда-то из-за коробок поднималась струйка дыма, плакал ребенок. Вот он взвизгнул еще раз это был крик гнева и отчаяния, который тут же оборвался. Пул представил себе грязную руку, зажавшую ребенку рот. Ему хотелось перейти через ручей и заняться делом – он хотел быть здесь доктором.

Его престижная, шикарная практика тоже казалась Майклу глубокой ямой, куда он был посажен. И в этой яме он гладил детишек по головкам, похлопывал по спинкам, брал анализы, смотрел горлышки, утешал детей, с которыми никогда не случится ничего по-настоящему плохого, и успокаивал их мнительных мамаш, которым в малейшем симптоме недомогания их чад виделись признаки страшных болезней. Это было все равно, что жить внутри брикета сладкого сливочного мороженого. Вот почему он не позволил Стаси Тэлбот, которую успел полюбить, окончательно перейти под опеку других директоров: наблюдая Стаси, Майкл почувствовал настоящий вкус своей профессии. Держа Стаси за руку, он как бы соприкасался с человеческой способностью терпеть боль и все, что стоит за ней. Это было волнующее чувство. Дальше человек проникнуть не мог, и привилегией его профессии было дойти хотя бы до этого уровня понимания. Теперь эта в общем-то совершенно ненаучная мысль имела для Майкла привкус соли земли, надежды на спасение, истинной сути всего сущего.

Пул вновь вдохнул запах трущобы, и теперь ему показалось, что там кто-то умирает, выдыхая из легких дым и запах смерти, – там, среди коробок, вонючих костров и человеческих тел, завернутых в газеты. Какой-нибудь Робби. Снова заорал ребенок, по-прежнему поднимался вверх удушливый дым. Пул сжал деревянные перила моста. У него не было с собой ни лекарств, ни инструментов, и здесь была не его страна и не его культура. Он вознес к небу молитву неверующего человека за того, кто умирал среди боли и нечистот и для кого все хорошее и благополучное на этом свете было лишь чудом, несбыточной мечтой. Здесь было не то место, где Майкл мог кому-то чем-то помочь. Но и Уэстерхолм не был тем местом. Уэстерхолм был бегством от всего, против чего обращена была его молитва без надежды. Пул отвернулся от другого мира по ту сторону ручья.

Перспектива закончить свои дни в Уэстерхолме была для него невыносима. Джуди казалось невыносимым его равнодушие к своей практике, в то время как Майкл не переносил саму практику.

Прежде чем Пул сошел с моста, он понял, что его мнение обо всех этих вещах необратимо изменилось раз и навсегда. Как-то сам собой повернулся его внутренний компас, и Майкл уже не мог больше смотреть ни на свой брак, ни на свою работу как на некую ответственность, возложенную на него всемогущим божеством, которому нельзя было отказать. Гораздо хуже, чем предать идеи Джуди о том, как выглядит успех, было предательство самого себя.