Тошка неловко взял папиросу, попытался расправить дрожащими пальцами, но только надломил, кое-как собрал половинки воедино, засунул в рот и минуты две мусолил в руках коробок и спичку, пытаясь добыть огонь.
– Только не затягивайся, – усмехаясь одними глазами, посоветовал второй бородач.
Антон затянулся и закашлялся.
Почти всю обратную дорогу он молчал. Только один раз пробормотал, глядя в какую-то точку на откидном столике купе, как будто разговаривал с несвежей скатертью:
– Они могли меня предупредить.
– О чем? – ласково спросил Аля, но Антон, кажется, не услышал и не почувствовал плечом ее успокаивающего прикосновения.
– Они опытнее… Они могли… – упрямо повторил он и крепко сжал в пальцах ни в чем не повинную чайную ложечку.
неслось из вагонов, уносящих новую порцию наивных романтиков в сторону Урала, пока Аля с Антоном траурным маршем ковыляли по перрону ко входу в метро.
Аля прикидывала, на что потратит нечаянно освободившийся конец отпуска, а Антон морщился, как получивший на вступительном экзамене «неуд» абитуриент при виде своих более удачливых товарищей.
А через пару месяцев сменил старенький радиоприемник «Альпинист» на «Свиягу», мотивируя свой поступок тем, что у последнего дизайн лучше, а диапазон шире.
Подлинный период угрюмости, неразговорчивости и погруженности в себя, который Тошка предпочитал именовать новомодным словом «депрессия», длился недолго, недели, может быть, три или четыре. Его отличительной особенностью стали совместные ужины, проходящие либо в полном молчании, либо в вялом пережевывании навязших на зубах вопросов о работе, о самочувствии, о прошедшем дне – под отварную картошку с жареными котлетами или макароны по-флотски – настолько формальных, что, право, лучше уж молчать. В это же время у Тошки, кажется, возникло пугающее Алю намерение насильно выработать у себя стойкую никотиновую зависимость. Теперь вечерами он по полчаса, а то и по часу сидел в подъезде, взгромоздясь на отрытую где-то крошечную скамеечку, которую некогда использовал как подставку для правой ноги – в период своих попыток освоить игру на семиструнной гитаре по самоучителю. Он подпирал спиной стену, курил дешевые сигареты и стряхивал пепел несбывшихся надежд в пустую трехлитровую банку. О чем он думал в эти минуты, хотелось бы Але знать. Возможно, прикидывал, сколько миллионов раз ему осталось взобраться на эту скамеечку, чтобы гипотетически добраться до Луны. Или обещал себе: «Вот наполню банку пеплом до краев и начну новую жизнь». По крайней мере Але хотелось надеяться на последнее. Ведь почему-то же муж запрещал ей вытряхивать скопившиеся окурки.
Конец депрессивного периода наступил даже раньше, чем она ожидала, трехлитровая банка не успела наполниться и на четверть. Но на то, чтобы полностью прийти в себя, Тошке потребовалось почти три года. То есть не просто вернуть себе здоровый вид и бодрый голос, способность шутить и страсть к запойному чтению, но прийти в себя настолько, чтобы осмелиться бросить новый вызов природе, судьбе и досадной ограниченности человеческих возможностей.
Правда, Але пришлось изрядно поломать голову над тем, в какие же заоблачные высоты, морские широты или подземные глубины на этот раз увлечет ее неугомонного мужа нелегкое бремя «Родившегося в День Великих Свершений». Впрочем, заоблачные высоты можно было смело отмести. Воронья Сопка начисто отбила у Тошки стремление к высоте, Але казалось даже, что сам он после возвращения стал немножечко ниже ростом. И все-таки, куда теперь? Чего ждать? К чему готовиться?
Факт покупки новых книг она заметила сразу, отследила по солидной прорехе в семейном бюджете, но сами книги Антон долго и умело от нее прятал. Будь в Тошкином характере хоть капелька мнительности, Аля заподозрила бы, что он натурально опасается сглаза, но, будучи убежденным материалистом, муж, скорее всего, просто готовил для нее сюрприз. Однако ждать, пока ее соизволят «осюрпризить» у Али не хватало терпения, поэтому ей приходилось наблюдать, подмечать и строить выводы.