Коктейль для Барби

После того как мать Питбуля закричала диким голосом, что ее сын не должен выходить замуж за мужчину, а Питбуль грохнулся на пол, все только началось. Родительница Марго вскочила на кафедру, включила установленный там микрофон, чтобы громогласно сообщить нам, что ее сын с пренебрежением относился к женщинам, так что в итоге ни одна не хотела с ним водиться (второй господин Дункель), и потом ему, наверно, пришло в голову, что, если он станет женщиной, то так ему повезет больше; кроме того, у Ханса-Марго были долги, поэтому он решил просто-напросто удрать и придумал себе новое имя. У нее, госпожи Руппель, месяцы ушли на то, чтобы найти блудного сына. Но теперь-то она, наконец, поймала этого проказника!

Потом она подошла к Хансу-Марго и залепила ему оплеуху. Дальше выяснилось, что обманщик/обманщица уже убедил/убедила Питбуля перевести на его/ее счет все накопленные на строительство жилья средства и другие сбережения. Питбуль уже в понедельник должен был отправиться к адвокату. Потом Ханс-Марго признался, что еще в ночь на воскресенье он собирался собрать вещи и наутек. И уже не возвращаться. Бывает же такое!

Питбуль и мы все были бесконечно благодарны госпоже Руппель за ее объяснения. Господи, какой ужас! Надеюсь, со мной такого никогда не случится! Через какое-то время в церковь входит полиция (Пинки и Малыш Джо привязали Ханса-Марго веревками к алтарю), его арестовывают за попытку мошенничества и забирают в участок. Священник вынужден признать, что в такой ситуации не поможет никакая молитва, и предлагает выпить красного вина. Он сам идет за бутылкой в ризницу. Потом мы все вместе сидим — кто на ступеньках перед алтарем, кто в самом алтаре, кто на полу — и пьем. Потому что при таких обстоятельствах выпить — это просто святое.

— Конечно, Ханс-Марго потому и не хотел надевать свадебное платье, что тогда бы все увидели, что он мужчина, из-за той же самой волосатости на руках и на груди, ну и вообще, — глубокомысленно вывожу я.

— А я еще, дурак, думал, что ты это нарочно, — говорит Питбуль, которого привели в чувство с помощью нюхательной соли. («Она у меня по жизни в сумочке. Ну… эти, как их там, корсеты, их еще носили в эпоху шококо (это она, видно, перепутала с рококо), они ж такие узкие были. Тетки всегда брякались в обморок, а потом нюхали соль, и все тип-топ», — говорит Маузи.)

— Да уж, — вставляю замечание я, — признаюсь, я невзлюбила ее с самого начала, то есть его. Мне все казалось очень подозрительным.

Питбуль кивает:

— Я тоже все думал, что здесь что-то не так. Только я не мог сказать что. И на тебя злился как раз за то, что знал: ты права. Прости, Каро!

Я качаю головой.

— Забудь об этом, — говорю я. — Кстати, как нам быть с рестораном «Ахорнсхоф»?

— Понятия не имею. — Питбуль в отчаянии разводит руками. — Решайте вы!

Немного поспорив, мы решаем вместе пойти в «Ахорнсхоф».

Наша честная компания все-таки устраивает себе праздник, пусть и не по случаю свадьбы. Но после четвертого бокала это становится абсолютно не важно. Я делаю вид, что не слышу слов Мариуса: «Не пей так много, Каролин, молоко полез — ней». Мы ведь, в конце концов, не на похоронах. Питбуль напропалую флиртует с девушкой из обслуживающего персонала. Ее зовут Изабелла, и она с удовольствием доказывает ему, что она настоящая женщина. Я очень рада, что Питбуль так быстро забыл Ханса, это все упрощает. Пусть он отдохнет душой.

Ну и уикенд выпал!

В понедельник я делаю выписку по счету. Ух, ты, как это я вдруг оказалась в плюсе? Потом выясняется, что компания «Строуберри» перечислила мне десять тысяч евро. Эти деньги нужно потратить на стильную одежду, как то и подобает ведущей. Я, которая всегда покупала одежду в самых обыкновенных магазинах, принаряжусь в каких-нибудь эксклюзивных бутиках. Дома я нахожу письмо от госпожи Шнайдер, секретарши Сильвестра Левенталя, которая просит меня связаться со стилистом Эстефанией Хубер. В общем, я звоню госпоже Хубер. Она не особенно-то любезна со мной, говорит таким тоном, будто я сослана на принудительные работы, где она — надзирательница. Конечно, она зачесывает назад волосы и носит тяжелые кожаные сапоги. И вот этот цербер требует от нас, закованных в цепи, беспрекословного подчинения, да еще, если ей какая шлея под хвост попадет, подсыплет нам в похлебку перец, чтобы щи стали уж совсем несъедобными. Я уже заранее трепещу.

— Я все знаю, — кричит она в трубку, — вы совершенно не умеете одеваться. Послезавтра я буду У вас. Мы встретимся на главном вокзале, приезжайте встретить меня, а там посмотрим, можно ли вообще что-нибудь сделать.

Она говорит так, будто я прокаженная, а горбатого, то есть в моем случае горбатую, как известно, только могила исправит. Я робко обещаю встретить ее. В конце нашего разговора госпожа Хубер ревет в трубку, что ее поезд прибывает в 14.03 и что опозданий она не потерпит. Но я-то знаю себя: уже в час дня я буду на четвертой платформе, дрожа от страха.

Мариус, который слышит наш разговор, говорит, что мне нужно быть поуверенней.