Кола

Шешелов подошел к окну. Почтмейстер был почти у крыльца. «Что, таскал мой пакет к исправнику?» И, торопливо застегивая мундир, пошел за стол.

— Сядь, – глухо сказал Герасимову, – сядь. Сейчас узнаем.

62

Пакет был из губернской архангельской канцелярии, будто пустой. Шешелов долго, подслеповато осматривал все печати. Показалось, одна подплавлена. Повернул ближе к свету. Черт ее знает! За очками наверх идти не хотелось. Поднял глаза на почтмейстера. Тот перо обмакнул, изогнулся, подал. Капля брызнула на раскрытую шнуровую книгу и поплыла пятном.

– Пьян? – неприязненно спросил Шешелов.

– Никак-с нет-с! Ни росинки-с! – Протянутая рука дрожала.

Шешелов погрозил пакетом:

– Уговор помнишь?

– Так точно, все помню!

В шнуровой книге уже стояла роспись исправника. Он тоже что-то получил. Шешелов расписался и отодвинул книгу.

– Ступай.

Ретируясь, почтмейстер кланялся до двери.

– У вас уговоры с ним? – спросил Герасимов.

– Я как-то со вскрытым письмом поймал его. Пригрозил, что в Сибирь сошлю. Он, правда, больше не попадался, однако уверенности, что не пакостит, у меня нет. Вот только не знаю, из любопытства он или исправнику старается угодить.

– Понять можно. Пятеро ребятишек, а здоровьем он не помор.

– Понять все можно, – пробурчал Шешелов. – Оправдать нельзя.

– Исправник хоть кого в рог согнет. А почтмейстера обласкать надо. Тогда и вы будете знать, что исправник на вас строчит доносы.

– Ты знаешь это?

Герасимов смущенно развел руками:

– Под присягою показать не могу, а знать знаю.

Шешелов распазил пакет, развернул, отдалил от себя бумагу и разобрал: «Господину Кольскому городничему...» В архангельской канцелярии кудряво любят писать. И в очках не сразу разберешь.

– В Коле о его самоуправстве многие наслышаны, – продолжал Герасимов об исправнике. – Вам полезно приглядеться к нему. Летом он с таможников взятки дерет. А те с контрабанды. Не со всех, конечно, но руки греет. Ему бы на ваше место. Он бы пообработал не одних колян.

«Предписываю вам объявить о сем жителям города Колы». Что объявить? Напрягаясь, не глазами уже, а скорее нутром схватил суть письма. И не поверил. Забегал по строчкам, вникая в смысл. Буквы сливались и плыли. Шешелов опустил письмо. Да-да. Остальное в нем шелуха, подробности. А суть – как удар обуха.

Герасимов говорил, двигались его губы, но Шешелов не слышал. Поднялся тяжело, опустил бумагу на стол.

– Случилось что-то, Иван Алексеевич? – Герасимов встал и шагнул к нему.

Наверное, лицо выдало. Подавляя ярость и обиду, рвущуюся прямо из горла, сжал кулаки. Хотелось взять кого-то за грудки, за шиворот – он знал кого – и трясти, и орать: заглотил приманку! Теперь рад бы – не отрыгнешь! Но сдержался и сказал глухо:

– Беды и печали на почтовых примчали. – А кадык дернулся в спазме. – Англия и Франция объявили разрыв с Россией. В войне мы с ними... Читай вон. Я за очками выйду.

По лестнице не поднялся, присел на ступеньку, зажал лоб руками – война! Такие силы встали за Турцию! Ах, старый шляпный болван! Не за Турцию, против России встали. Два месяца назад старики предсказали это. Так и вышло. А он городничий. В городе на самом рубеже!

Поднялся в комнату, постоял. Зачем он сюда пришел? Опустился в кресло. Россия в войне. Будут гореть дома, корабли. Будут трудные версты, сбитые ноги, пыль, жара, трупы, молчание при погребениях. Это все еще впереди.

В грязи, вони, мучениях будут лежать тысячи молодых тел. Море крови и слез людских прольется, пока Россия выберется из этого ада.

Вспомнились инвалидные. Уйдут на Мурман, иначе семьям есть нечего будет. Эх, вы! Было бы где жить! Не будет своей земли, что в наследство оставите? Кола – это дом, и семья, и хлеб. Вам дружнее бы теперь надо. Не только о хлебе насущном думать. Потеснее друг к дружке жаться. Беда с Россией одна. Что ей выпадет, то и вам станет.

И подумал: начальника попроворнее в Колу бы. Не его. Но вспомнились ждущий взгляд кузнецов-братьев, Герасимов, приведший к нему норвежца. И воспротивился себе. Нет, отчего не его? Он проявит старание. Будет уламывать инвалидных, советоваться со стариками. Он хочет видеть обращенные к нему взгляды колян. Петрашевский говаривал: «Надо чувствовать себя в государстве деятелем». И Шешелов хочет быть деятелем. Наступает, похоже, и его час.

Он поднялся и оглядел себя в зеркало. Пригладил волосы, застегнул мундир. Внизу его ждет Герасимов. И надо еще сказать Дарье: пусть сходит и позовет учителя. В Архангельск надо писать письмо. Жаль, что к писарю сходить все нет времени. А случись наихудшее – сразу оно найдется. Плохо живые живых и прощать, и беречь, и ценить умеют. А мертвым цветы и память после как за вину себе. И увидел свои очки: он за ними ведь наверх шел.

В кабинете Герасимов был уже с благочинным. Шешелов обрадовался, что они оба тут.

– Здравствуйте, отец Иоанн.

Благочинный поднялся ему навстречу, пожал руку:

– Храни вас господь.

– Про Сулля-норвежца знаете?

– Знаю.

– Присаживайтесь. И это читали?

– Читал. Игнат Василич сказал – позволено. Аккурат обсуждаем.

Шешелов сцепил пальцы, постоял, поглядел на своих друзей.