Кола

И в зеркале словно уже не себя увидел. В новом мундире, при орденах, шпаге. Ни тени растерянности в лице. Пушки – конечно, страшно, но пустых утешений и лжи для колян не надо. Он скажет, что пришел враг и, если ему позволить вступить на землю, – враг будет на ней хозяином.

Пушкарев поднялся поспешно ему навстречу, вытянулся почтительно. Значит, и вправду вид у Шешелова внушительный. Может, ранее им прожитое было только преддверием этого дня, а все последующее будет, скорее всего, мигом единым, не более. Но в снах и памяти его хватит после до конца дней.

84

После безлюдной тишины в крепости, сонной, солнечной, застоявшейся по углам, необычными показались пустынность на берегу и шум: шипящий, вздыхающий меж варак эхом, словно в тяжкой одышке там ползло неведомое чудовище. Шешелов протрусил суетливо под башней. Корабля на заливе не было. У Туломы на берегу народ – тесной толпой, а над спинами, головами скользят мачты без парусов уже за мысом. Дым из черной большой трубы. Почему он идет в Тулому?

– Я еще не успел сказать: на корабль один из колян ушел, – Пушкарев позади и сбоку, словно большого чина сопровождает. Сразу вспомнился Пайкин.

– Кто? – тревожась, спросил.

– Ссыльный один, Смольков по фамилии.

– Его посылал кто-нибудь?

– Непохоже. Он вчера еще убежал, с утра.

Плохо! Дернул в ярости кулаком: плохо! Расскажет о бутафорных пушках, старых солдатах, ружьях. Вся военная нищета будет на корабле известна. Смольков. Всплыло в памяти мартовское собрание, лишенный доброго имени ссыльный, крики: «Недостоин для мирских сходов!» И сдержал гнев, не высказал, принял влево по берегу, обходя всех, косил взгляд на мачты, на дым из трубы, на то, как коляне невиданное воспринимают. Хорошо, что не кто-то другой сбежал. Остальное уже не суть важно. И заметил: сам привлекает внимание не менее корабля. На него оглядываются коляне. Оробелость в глазах сменяется уважительностью к его орденам, мундиру, шпаге с Георгием Победоносцем. Хоть это обрело смысл. И на угоре туломского берега вышел поодаль от людей, сказал Пушкареву уже спокойно:

– Черт с ним, если он не от Пайкина. Не от колян.

Корабль под белым переговорным флагом коптил черным дымом, дышал, пыхтел по Туломе и дивил силой, непостижимой воображению, что двигала эту пугающую громаду. Вода в берегах полная, к отливу не зажила, гладь кипела за кораблем, расходилась волнами, и они плескались у мыса на валунах. Коляне впервые видели чудо такое близко. И по мере того, как проходил корабль, они сдвигались по берегу, толчеею перетекали за Шешелова и Пушкарева. Говор вокруг приглушенный о силе огня и пара, о людях без дела по палубе. «Почему же все-таки он в Тулому, вплотную к городу, а не стал десант посылать?»

Подошел благочинный. Был он обеспокоен и даже зол. Окинул взглядом Шешелова, все оценил. Сказал с притворною мягкостью:

– «Миранда» он называется. Вон на скуле. По-латыни «мирандус» – «удивительный, удивленья достойный».

– Больше страха, чем удивленья, – проворчал Пушкарев, – и не хочешь, да вздрогнешь от его вида.

— «Чудесный» можно перевести, «чудо».

– Чудовище тогда. Мы о нем прежде из сказок знали.

– Оттого и живем, как в прошлом веке, – сказал благочинный. – На силе ветра и мускулов только движенье знаем.

Корабль заметно убавил ход. Под кормой взбурлила вода, шумно сорвался носовой якорь, цепь, разматываясь, гремела. Все слаженно произошло, быстро. Корабль уже стоял. Притих идущий от него шум.

– Такой не каждой державе возможно сделать, – сказал Пушкарев.

– Куда уж! – благочинный занозисто усмехнулся. – Нам, по лености мыслей, не укрощать пар и огнь, а брюхо б налить зельем да штуку промеж ног потешить. В этих заботах маемся.

У Пушкарева желваки на щеках дрогнули, он с вызовом, глухо проговорил:

– Я не трус. И готов умереть за отечество.

– Вы-то при чем тут? Живите себе.

— Полно, отец Иоанн, – попросил Шешелов и кивнул на корабль: – Вы знаете, что колянин ушел туда?

– Не колянин он. Ссыльный.

– Этого не расскажешь на корабле. – Шешелов тоже взъерошился весь внутри: разве благочинный не понимает? – Для них он из Колы.

– Все знают, – миролюбиво сказал благочинный.

– А что говорят?

Благочинный пожал плечами:

– Не до него особо-то. Но говорят одинаково все, не жалуют. Сволочь, говорят.

У борта на корабле офицер рассматривал в подзорную трубу Колу. Рядом еще офицеры, похоже, переговаривались. Все открыто, не хоронясь.

– Каких-то пятьдесят-шестьдесят саженей, – сказал Пушкарев негромко. – Отсюда и мы их можем достать из ружей...

«Можно, да. Можно залп или два успеть. А потом? Корабль не парусный, отойдет по Туломе и жахнет из пушек по городу».

Сказал Пушкареву, как заклиная:

– Сохрани нас господь от этого.

Шлюпка с гребцами отделилась от корабля. На корме белый флаг, офицер. Дружно взмахивают над водой весла. Шлюпка наискось пошла вниз, к редуту. «Посмотреть хотят?» И Шешелов тронул чуть Пушкарева:

– Встретьте, пожалуйста, парламентера. И не давайте ему глазеть на редут, сюда ведите. И Бруннер пусть тоже сюда идет.