Колдовская любовь

Мой стук в дверь никто не услышал, шум и гам в доме стоял такой, что меня оглушило, когда я вошла. За двумя сдвинутыми столами сидела орава народу, и все они активно пили, жевали, говорили, даже песни пели, и все почти одновременно. Сразу бросилось в глаза раскрасневшееся лицо Наташки Зареченской, которая во всю силу могучих своих легких выводила «Хасбулат удалой» и дирижировала в такт вилкой с наколотой на нее шпротиной, щедро орошая сидящих рядом маслом. Мать в белой кружевной блузке и длинной черной юбке танцевала с нашим главным механиком весьма причудливый танец. Мне даже показалось на минуту, что они танцуют аргентинское танго, настолько размашистыми были их движения. Но скоро я поняла, что оба уже хороши и их просто заносит на поворотах. Я перехватила налитый кровью, злобный взгляд отчима, направленный на разухабистых танцоров, и поспешила вмешаться.

— Ой! Доченька моя пришла, То-о-нечка, а мы гуляем, дочк! Мне ведь сегодня сорок годочков уже стукнуло, ик! — Мать, расчувствовавшись, собралась обнять меня, но ее резко шатнуло.

Я успела поддержать ее, чуть не выронив при этом пирог. Она тотчас забыла обо мне, отошла к отчиму и попыталась с неловким кокетством облокотиться на его плечо. Грубым рывком он усадил ее и, не глядя на меня, молча ткнул рукой в сторону свободного места. Я поколебалась, но все же села, чего уж там выламываться, коли пришла. Все как-то немного попритихли, и я решила не тянуть кота за хвост, момент подходящий, встала и громко произнесла здравицу матери. Гости обрадованно зашумели, торопясь наполнить стаканы и кружки, и все полезли чокаться со мной, отчего сделались гвалт и сумятица.

— Ты что воду-то пьешь? Ишь фря какая! — забурчал сосед, предлагавший мне водку.

Я несказанно изумилась, разглядев его. Это был Семка Банников, по прозвищу Марсианин. Ну надо же, обалдеть можно, первый раз я видела его в приличном виде, думала, незнакомый кто. Кой же черт его сюда пригласил? Да Марсианина ни в один дом не зовут, а тут на тебе! Опять затеялись танцы, и Семка энергично принялся дергать меня за рукав. Для счастья мне не хватало только танцев в обнимку с Марсианином! Я пробормотала:

— Сейчас, минуточку одну, доем вот, — но только он, успокоившись, отвернулся, быстренько дала деру, и из-за стола, и вообще из дому. Погостевала — хватит! Возле нашей калитки я задержалась, а потом вовсе присела на лавочку, все никак не могла слезы унять, все льются ручьем да льются, предатели.

— Чего это ты, интересно знать, ревешь, а? — раздался вдруг низкий голос чуть ли не у самого моего уха.

Я сильно вздрогнула от неожиданности.

— Кто здесь?

— Ну что ты так перепугалась? Я это, я, не шарахайся. — От куста отделилась чья-то тень.

Я вгляделась сквозь непросохшие еще слезы:

— Александр Николаевич, вы? Да как же вы это? А где же ваша машина?

— Ну вот, что же мне теперь, без машины и появиться уже нельзя? Да за углом моя машина.

— Александр Николаевич, а вы чего приехали-то? Поговорить хотите? — спохватилась я и покосилась на него. — Может, лучше в другой раз? А то поздно уже, мне домой надо, бабушка уже ждет.

— Раз ждет, иди, — разрешил он мне равнодушным тоном, а сам пошел ссутулившись и не попрощался даже.

Обиделся на меня, наверное. Да только о чем говорить мне с ним? Нет у нас ничего общего, мы с ним как с разных планет. Ужасно, что он не понимает этого, умный вроде мужик, а не понимает. Эх, и чего не везет так хорошим людям? Совсем понурая вошла я в дом, все думала, как буду бабке про мамкин праздник рассказывать, но мудрая бабулька ни о чем не спросила, погладила меня по голове да молча кружку своего излюбленного молока мне подвинула.

— Тоня, вставай, детка, беда! — говорила надо мной бабка каким-то не своим, сдавленным голосом и трясла меня за плечо.

С трудом разлепив веки, я огляделась. Чувствовалось, что еще очень рано.

— Да что такое случилось-то, баб? Я сильно спать хочу, может, еще посплю, а? Хоть пять минуточек.

— Дом сгорел, Ми-и-тин дом сгорел, — с тихим подвыванием и совсем непонятно ответила она.

— Да какого еще Мити, баб? — Но не успела я договорить, как поняла уже и схватила бабку за сухонькую ее руку. — А мама, мама моя где?

Бабка молчала, только губы у нее дрожали на белом, неживом лице, да и все ее тельце тряслось, как осинка под ветром. На нее было страшно смотреть, я отвернулась и напялила на себя первое, что под руку попало, и рванулась к двери. Бабка перехватила меня, прижала к себе с неожиданной силой и тоненько закричала:

— Не пущу! Вот что хошь делай, не пущу!

Я рвалась как безумная из ее цепких рук.

— Горит ведь, тушить же надо, мамка моя там!

— Нечего уж там тушить, детка, нечего. Что потушили, что само погасло, — по-прежнему прижимая к себе мою голову, тихо, но твердо сообщила мне бабка.

— Врешь ты все, не верю я тебе, не могла она сгореть, где она?! — закричала я и, захлебнувшись воздухом, закашлялась.

— Нет, не сгорела мамка твоя, только немножко обгорела. Вытащили ее из огня-то. Набежали люди и вытащили. Не сгорела она.

— Да что же ты мне сразу-то…