Колдовские чары

Верить угрозам всесильного короля Наварры можно было со всеми основаниями. Костю могли отравить, подкараулить с кинжалом за углом, напасть не с одним, а с двумя десятками людей, выстрелить из пистолета где-нибудь в толпе, подсыпать в приносимую еду яда.

Делать врагом такого человека было опасно, хлопотно и неприятно. К тому же, Генрих знал о связи Константина с Маргаритой, а поэтому имел и некоторые основания для мести.

«Ах, — думал Константин, — дожить бы мне здесь только до первого августа, а потом отправлюсь я сухим путем через Германию и Польшу прямо до Пскова. А там примет меня моя Марфушка или не примет — не знаю. Сынок у меня еще один остался, да дочь замужняя. Наверно, детками уже обросла. Буду внучат нянчить да снова людей лечить… Сколько я их за последние годы насмерть побил да покалечил! Теперь только врачевать да грехи свои по церквам замаливать мне, грешному рабу Божьему…»

— Ваше величество, а я снова у вас, — Костя просунул голову в будуар Генриха средь бела дня. Казалось, ничего не переменилось: король восседал все в той же позе изнеженного сибарита, только теперь вместе винограда между ног его стоял золотой сосуд, похожий на большой кофейник, из которого он то и дело подливал в бокал вино.

— «Новый Нострадамус»! Дорогой плутишка! Предсказатель! Иди сюда скорее, дай обниму тебя да поцелую! — говорил Генрих, протягивая к Косте свои обнаженные руки. И выглядело это как-то угрожающе.

Константину пришлось ответить королю, который был изрядно навеселе. Он, видимо, сегодня играл роль Диониса. На Генрихе Третьем была короткая туника, наполовину просвечивающая, а голову его украшал венок из золотых лепестков. Король мокрыми губами облобызал всю физиономию Константина, напомнив тому некоего властителя из века двадцатого, который содомизмом, вроде бы, не страдал (и не наслаждался, как Генрих). Наконец, король спросил:

— Ну, как тебе нравится мой венец?

— Он прекрасен, — взглянул на венок Костя. — Только не пойму, в кого сегодня ты играешь? В Диониса, бога вина, или в Аполлона?

Фамильярное обращение было Генрихом проигнорировано.

— И в того, и в другого, — ответил он. — Короче говоря, в пьяного Аполлона… Вот, решил напиться. Давай вместе напьемся, плутишка?!

— Давай! Только у меня нет второго бокала.

— На столе возьми.

Они выпили вместе и поцеловались, и Костя пришедший к нему вовсе не для того, чтобы жаловаться на Генриха Наваррского, заговорил:

— Слушай меня, хоть ты и пьян, — и Константин принялся сверлить его своим магнетизирующим взглядом. — Завтра в замке Блуа ты должен собрать свой совет, которым давно уже собирался сказать свое мнение в отношении де Гиза: «Утром, то есть завтра, либо он умрет, либо я умру».

— Постой, постой… Я же встречался с де Гизом только сегодня, — забормотал Генрих. — Была и мать. Он рассказал нам о своей деятельности на посту генерального наместника королевства, и я даже похвалил его за его деятельность. Пророк, зачем же ты сам наводишь меня на эти мысли?

— Не навожу, а знаю, что ты так скажешь. А послезавтра, вызвав де Гиза во дворец, прикажешь своим гвардейцам зарезать его…

— Нет-нет, пророк, что ты говоришь! — расплакался Генрих. — Я такого не скажу! Никогда не скажу!

— Тогда позволь мне быть завтра в Блуа на твоем совете.

— Да ради Бога, приходи! Ты сам все увидишь и услышишь.

…Луна висела за окном такая полная, что, казалось, ткни в нее иголкой, и брызнет сок… красный, очень похожий на кровь. Костя знал, что Генрих хочет смерти де Гиза, и задача заключалась сейчас лишь в одном: не дать ему произнести те роковые слова. Желание короля будет немедленно подхвачено членами совета и гвардейцами. Выскажи Генрих такую мысль, и он становился и убийцей, и одновременно жертвой. Чаша терпения народа переполнится, и первого августа сам Генрих будет убит.

…На совете в Блуа решались самые разные вопросы. Советники Генриха представляли собою род министерства, поэтому все эти скучные разговоры утомили короля. Приближалась роковая минута.

Константин сидел в пяти метрах от короля, готовый в любую минуту разрушить, деформировать, исказить его мысль, тотчас заменив ее другой.

— Господа советники, — сидя проговорил король. — Вчера я общался с герцогом де Гизом, который у нас, как говорится, исполняет должность генерального наместника королевства. Он ждал, что я буду его хвалить, но я лишь ругал его. Здесь же была королева-мать. Она сказала мне, что я придираюсь, стала просить меня высказать свое удовлетворение деятельностью герцога. Я согласился. Но до благодарности в его адрес, как мне помнится, я произнес: «Через день-два де Гиз не сможет более говорить». Этого никто не слышал, об этом говорю я только вам. Больше мне нечего сказать…

Константин был сломан, выхолощен, опустошен. Он собирался бороться с теми словами, которые (если судить по историческим запискам) король произнес на совете. Это были слова, напрямую говорящие о желании убить ненавистного ему человека, и прозвучали бы они, как приговор.