Колдун: Хромой странник. Змеиная гора. Руны грома

К воротам крепости пленники тащили сани, уже чуть ли не падая от усталости. Не то, что бежать не могли, шли с трудом, спотыкаясь на ровном месте. Меня к тому моменту разморило на солнышке, бессонная ночь давала о себе знать. Я пожалел изрядно потрепанных мной душегубов, встал с дровен и не спеша пошел следом. Тем более что, находясь без движения, стал подмерзать, и морозный солнечный день уже не радовал. Ефрем был увлечен тем, что ехал верхом вслед за санями запряженными пленниками и на всю улицу горланил о том, как распоясались нынче непокорные мордовские племена! Сыпал проклятиями на них, грешных язычников. О моем существовании он как бы забыл, чем я и поспешил воспользоваться. Оставаться незамеченным в городе было совершенно невозможно, так что я даже и не пытался слиться с толпой, над которой возвышался чуть ли не на две головы.

Приказчик спешился возле неприметного на первый взгляд дома и постучал в ворота. Утомленные долгой и трудной дорогой, пленники сели возле оглоблей, брошенных наземь, под бдительным присмотром настороженных горожан. Из ворот вышел крепкий, рослый мужик — по местным меркам просто амбал — в одной рубашке да холщовых штанах. На переносице и правой скуле у мужика был заметный уродливый шрам, рыжая борода заплетена тремя широкими косами, волосы подвязаны плетеной кожаной лентой. Ефрем обменялся парой фраз с этим угрюмым типом и только указал плетью на пленников. Рот рыжего мужика растянулся в довольной улыбке и он, уперев руки в бока, стал разглядывать притихших налетчиков. Приказчик тем временем продолжал свой рассказ, указывая то на меня, то на свой лоб с заметной шишкой и ссадиной. Прищурившись от удовольствия, рыжебородый только одобрительно качал головой. С прилегающих улиц и дворов собирались люди. Любопытные толпились у ворот, в которые постучал Ефрем. Из тихих перешептываний зевак я понял, что это был дом княжеского воеводы Никифора. Из двора воеводы вышли еще двое дюжих молодцов, таких же рыжих, как и он сам, что не оставляло сомнений в их родстве, и стали развязывать плененных мордовцев, уводя по одному.

Я разглядывал людей. За столько недель, проведенных на болоте в полном одиночестве, я успел отвыкнуть от большого скопления народу. Чувствовал себя неуютно и скованно. В какой-то момент, средь толпы, на противоположной стороне улицы я заметил Ярославну. Уже давно искал ее взглядом и наконец увидел: она, как и прочие, с любопытством смотрела на плененных и о чем-то тихо беседовала со стоящими рядом женщинами. Я ждал, знал, что рано или поздно ей скажут и обо мне.

В этот момент я подумал о том, что если она сразу же начнет искать меня в толпе, то это станет неким сигналом, поводом думать, что я ей все же небезразличен и между нами есть некоторая симпатия. На большее я пока не рассчитывал. Здешние обычаи и правила, особенно по отношению к женщинам, по большей части оставались для меня неизвестными. Те скабрезные шуточки и обычное бахвальство, которые позволяли себе мужики, в расчет брать не стоило. В первую очередь потому, что я еще не целиком понимал язык, и все сказанное доходило не сразу, да и разговоры о таких вещах я не вел, просто не с кем было.

В какой-то момент Ярославна испуганно отпрянула от говорящей с ней женщины и тут же подняла взгляд.

Мы глядели друг на друга лишь пару секунд, и этого мне показалось достаточно для того, чтобы, как в открытой книге, прочесть всю гамму эмоций, которые она испытала в это короткое мгновение. Испуг и беспокойство, тревога и радость, смущение и застенчивость отразились в этом взгляде, рассказывая мне о многом. Она опустила глаза, даже немного отвернулась, заметно покраснев, а я просто не мог оторвать от нее взор. Никогда со мной ничего подобного не случалось. В это мгновение не существовало ни времени, ни пространства, ни прошлого, ни будущего. Я даже не понимал, где нахожусь, и что должен делать. Ради одного этого мгновения я проделал весь долгий путь и ни секунды не жалею об этом.

По спине ударили. Не сильно — я бы сказал, даже робко, словно только для того, чтобы привлечь мое внимание.

— Проклятье! На весь твой поганый род! На всю твою гнилую половецкую кровь! На мерзкие чресла твои!

Вся существующая реальность щелкнула, словно исполинским кнутом, тугим железным капканом саданула по сердцу. Кровь вспенилась от ярости, вскипела от гнева в тот момент, когда я повернулся и, сдерживая накатившую дрожь, посмотрел на тощего священника, стоящего у меня за спиной. В одной руке он держал посох, которым и приложил меня по спине, а в другой — довольно свежую волчью шкуру. Народ, окружавший нас до этого, в страхе расступился, отпрянул, образуя как бы свободную площадку для нас двоих.

— Дьявольский отпрыск! Воплощенный бес! Будь проклят ты небесами, нечестивец! Нехристь! Язычник! За погубленные души! За смерть невинно убиенных!

Сказав это, священник швырнул мне под ноги волчью шкуру, плюнул поверх и тут же схватился освободившейся рукой за деревянный крест, висящий на груди.