Колдунья

Моя голова касалась ее головы, ее копыта щелкали по камням, и вдруг с тихим шумом полился дождь. Наши волосы распрямились, кобыла потемнела, ниже опустила голову, мы обе спотыкались под усиливающимся дождем. Идти было тяжело. Небеса вспыхивали и рокотали.

Бедная лошадь! Последние часы ее жизни были мокрыми и холодными. Она глубоко погружалась в хлябь, но все же вытаскивала копыта, и я сулила ей: «Мы скоро отдохнем!»

Но где? Я ничего не видела. Не видела места, где могла бы обогреть ее. Она была старой, моя маленькая кобыла, а ветер хлестал очень больно и ослеплял нас, холод пронизывал наши тела, и у меня не было иного желания, как найти убежище.

Я молилась. Я кричала небу: «Пожалуйста, позволь нам найти пристанище! Пожалуйста!»

Я вглядывалась в дождь и, когда подумала: «Ничего нет, нам конец», увидела маленькую каменную хижину.

Это была такая малость. Просто грубая древняя лачуга, но у нее была крыша, три целых каменных стены и одна полуразрушенная, так что я воскликнула:

— Туда!

Мы ускорили шаг. Я втолкнула кобылу, она вошла и отряхнулась, и я знала, что это ее последний приют.

Внутри росли крапива и мох. Пол был сухим. Я стряхнула с камней мох и собрала старый вереск, чтобы сделать ей мягкую лежанку, и сказала: «Ложись здесь».

Она дышала очень тяжело. Мы стояли, кобыла и я, и до наших ушей доносился приглушенный рокот бури. Я погладила ее мокрую шкуру. Сказала, что ей нечего бояться в этой хижине с такими толстыми стенами и мхом, и она может поспать.

И серая кобыла, которую я называла подругой, сделала вдох, глубокий, как все моря и долины. Ее колени щелкнули, словно перекатывающаяся галька, и она опустилась на мох. Потом очень осторожно перевалилась на бок, вытянув шею на старом вереске.

Я тоже легла. Положив руки ей на живот, поговорила с ней. Я рассказывала ей наши истории. Я рассказывала ей про то лучшее, что случалось с нами. Про разрушенную, укрытую листвой церковь, про леса и морозы и про стремительные реки, через которые она меня переносила. Про зайца, попавшего в ловушку. Про мальчика, которого мы спасли от собак. Про ночь, когда мы спали в пещере, лежа нос к носу.

Я спросила:

«Ты помнишь?»

И ее ресницы затрепетали, словно она помнила.

И кобыла снова вздохнула, очень протяжно и устало, и это значило, что иной мир уже ждет и она отправляется туда. Ее нижняя губа дрожала. Я прижалась лицом к ее морде. Я дышала своими ноздрями прямо в ее ноздри и смотрела в блестящий полуприкрытый глаз. Я не хотела, чтобы она уходила. Я вспоминала, как она чавкала сеном в стойле в ночи полнолуния и против воли мистера Фозерса завозила его в канавы, наевшись слив и листьев ежевики. Я думала о том, как она пукала, и о том, что она понимала слово «вперед».

Я совсем не хотела расставаться с ней. Я просила: «Пожалуйста, останься…»

Но души должны уходить. Они не могут пребывать на земле вечно.

Я приговаривала: «Хорошая девочка» — и гладила ее шкуру. Последнюю ночь ее жизни я провела, положив голову ей на живот, и во сне видела то, что увидела она, когда испустила дух, — реку, и одинокую птицу над ней, и целое поле сена.

Она была холодной, когда я проснулась. Я вычесала из гривы колтуны и колючки и аккуратно ее уложила. Я поцеловала кобылу в нос. Небо снаружи бледно светилось, и не было больше ни ветра, ни дождя.

Я понимала, что не нужно лежать в хижине, тоскуя по ней.

Нет такой волшбы, что возвращала бы мертвых, и, я думаю, тем, кто только что умер, нужен покой, чтобы самому попрощаться как следует, чтобы оставить старое, земное обличье позади и ускользнуть прочь. Я очень сильно в это верю.

После дождя озерцо стало прозрачным словно стекло. Пахло свежестью. Я умылась в ручье и напилась из него и увидела, как небо на востоке окрашивается в розовый цвет. Это было доброе, мирное зрелище. Я искренне поблагодарила того, кто наблюдал за нами, кем бы он ни был. Сказала ему спасибо за ее жизнь и попросила хорошо о ней заботиться. Когда оглянулась на торфяную равнину, увидела очертания хижины в темноте. За всю жизнь у кобылы никогда не было лучшего места для отдыха — даже мистер Фозерс не смог бы наполнить свою конюшню таким мягким мхом или вереском, — и меня утешало, что она умерла в очень хорошем для лошади месте.

Я смотрела. И пока я смотрела, ее призрак появился в утреннем воздухе. Встряхивая гривой, она щипала траву.

Я направилась на север с серебристым конским волосом на своем плаще.