Колеса ужаса

— Хочешь узнать, почему я здесь? — Оглядел наши выжидающие лица. — Хорошо, расскажу. В тридцать третьем году семья моей жены была видной. Мой тесть стал ортегруппенляйтером[72]. Такой зять, как я, им был не нужен. Мне предложили развестись с женой. У них были свидетели, готовые подтвердить, что я преступник. Я был так наивен, что отказался. Следующее предложение было сделано с легкой угрозой, но я, осел, послал их ко всем чертям. Года два они помалкивали. Затем последовало последнее предупреждение. Сделано оно было утром, а вечером явилась полиция. Я провел в камере два месяца. Потом меня привели к судье-коротышке, сущему дьяволу. Выглядел он в высшей степени прилично. Галстук, платочек в нагрудном кармане, сияющие ботинки. Он был тщательно выбрит, аккуратно подстрижен. Каждое мое слово записывала усмехавшаяся мне стенографистка.

Когда меня повели в подвал, я все еще понятия не имел, в чем меня обвиняют. Один из эсэсовцев, ведших меня вниз, развлекал приятеля разговорами о том, что со мной сделают.

— Его отправят на большую мясорубку в Моабит. Раз, и нет башки!

Вместо того чтобы помалкивать, я принялся утверждать, что невиновен.

Они огрели меня резиновой дубинкой с криком:

— Да, в поджоге рейхстага ты невиновен!

Каждую ночь меня три-четыре раза вытаскивали из камеры и после обычных пинков и затрещин мне приходилось прыгать взад-вперед по коридору с еще несколькими арестантами. Мы должны были выть волками или каркать воронами, в зависимости от каприза наших тюремщиков.

Одного старика семидесяти лет заставляли вставать на руки. Всякий раз, когда он наполовину поднимал ноги, они били его в пах.

— Долго он мог это выносить? — спросил Штеге.

— Не очень, — ответил Петерс. — Удары были резкими, приходились по одному месту. Три удара, и старик терял сознание. Но человека можно привести в себя пять-шесть раз с помощью серной кислоты и других утонченных методов. В два часа ночи меня вызвали на повторное рассмотрение дела в суд. Первой показания давала моя жена. Она указала на меня и закричала: «Уведите этого негодяя, этого насильника детей!» И плюнула на меня. Двум полицейским пришлось держать ее, чтобы она не выцарапала мне глаза. Я, как сами понимаете, лишился дара речи.

Тесть посмотрел мне прямо в глаза и сказал: «Как ты мог изнасиловать собственную дочь? Мы молимся за твою душу». Другие свидетели были обычной сворой вплоть до священника с Железным крестом с Первой мировой войны.

— Странное дело, — перебил Старик, — столько безработных офицеров решили стать священниками. С чего бы?

— Все очень просто, — ответил Порта. — В мирное время офицерская служба — просто детская игра для тех, кто не хочет утруждать себя работой. Когда эти ребята становятся безработными, они ищут что-то похожее на праздную офицерскую жизнь. А что на нее похоже? Жизнь священника, дорогие друзья. Где еще человек может так легко предаваться праздности и при этом маскировать свою глупость? Кроме того, вспомните, как почтительно относятся простые души к духовенству. В довершение всего эти противники дьявола могут отчитывать людей с кафедры, не встречая никаких возражений — это напоминает им казарменную тиранию.

Петерс продолжал свой трагический рассказ:

— Постепенно все стало ясно. Меня обвиняли в непристойном нападении на дочку. Она умерла три месяца назад от дифтерии. Ну, вы знаете, как это делается. Проведя четыре дня в карцере, я признался. Расписался в указанном месте, что на меня не оказывали давления и обращались со мной корректно. Судебное заседание длилось десять минут. Судьи были очень заняты. В то утро семерых приговорили к смерти. Я получил пять лет. «Легкий приговор, чуть ли не смешной», — сказал один рецидивист, получивший двадцать. Вы знаете моабитскую тюрьму? Нет? Черт возьми, главный надзиратель был гением, когда дело касалось того, чтобы держать нас в ежовых рукавицах. Он мог напугать человека до полусмерти, бесшумно подойдя к двери камеры и заглянув в окошко. Двери он открывал, как чемпион мира. Большие ключи входили в замочную скважину молниеносно. Щелчок, и дверь со стуком распахивалась. Ты видел ряд блестящих пуговиц на синем мундире. Под большой фуражкой — маленькую, злобную рожу. Да поможет тебе Бог, если не вскочишь по стойке «смирно» в ту же секунду. Он любил бить людей каблуками по пальцам ног.

К моему несчастью, он однажды нашел за моим окном огрызок карандаша. Как — знает только один Бог. Я выбросил этот огрызок. К счастью, тюремщики не нашли того письма, которое я написал нелегально. Мы прозвали главного надзирателя «рентгеновский глаз». Это прозвище вполне ему подходило. Я получил двадцать ударов плетью. Однако Моабит был домом отдыха по сравнению с Шернбергом.

Петерс оглядел нас, раскурил трубку и пожал плечами.