Колесница Джагарнаута

Но аппетит мог проснуться у кого угодно при одном взгляде на стол, накрытый для легкого завтрака, как потом утверждал жизнелюб и гурман Али Алескер.

Он держал опытнейшего михмандора — дворецкого на своей вилле Баге Багу и отличных поваров. Все здесь было на столе, сервированном изящнейшим севрским фарфором из сервиза Людовика XV, — и омары, и паштет из голубей, и холодная, нарезанная тонкими ломтиками телятина, и столь же изящно нарезанный окорок, вопреки всем мусульманским законам, и вареная свинина, и кабанятина, и оленьи вареные языки, и баранина с каперсами, и английский трехфунтовый ростбиф, и фаршированные трюфелями яйца, и свиная грудинка с шампиньонами, и лососина с зеленым горошком, и нежнейшая жареная утка с картофелем и яблоками, и всевозможные овощи, не говоря уж о молоденьких огурчиках, нарезанных ломтиками, и многих сортах салатов с дичью и без оной, и о ленкоранской зернистой икре, и о балыке из каспийской осетрины…

Взгляд Алексея Ивановича и остановился на балыке. Такого чудовищно толстого, такого очаровательно розово-оранжевого балыка он не видывал и потому фамильярно окликнул сидевшего напротив блюда с аппетитным балыком деревянноликого швейцара-фельдфебеля из степного отеля «Регина»:

— Битте, господин полковник, а не соблаговолите ли подвинуть сюда вон ту рыбку?

Краска на жилистом, дубленой кожи лице Морица Бемма — он же Гельмут Крейзе — приняла густые бурачные оттенки, из которых резко выступила серо-перечная щеточка прусских усов. Но рявкнув: «Битте!» — немец засуетился, продвигая фаянсовое блюдо с роскошным даром Каспия к почетному концу стола, где еще во весь свой рост стоял прямой, подтянутый русский.

Присутствие на банкете швейцара-фельдфебеля степного отеля «Регина» ничуть не поразило Алексея Ивановича, приготовившегося ко всяким неожиданностям. За столом он обнаружил и богбона — садовника того же отеля — господина Данцигера, а так же нескольких хозяев степных и горных караван-сараев в долине Кешефруда, кого он заприметил во время поездки в джемшидские кочевья. Узнал он их сразу, хотя все они немало постарались, чтобы сбросить с себя обличье персов и вновь обратиться в подтянутых, образцовых немецких офицеров.

«Будь что будет, думал я, — рассказывал потом Мансуров, — но я решил, что я съем кусок этого восхитительного балычка, а потом решу, что делать дальше».

Легкий ропот разнесся над блестевшим и сиявшим серебром и изысканными красками столом.

— В чем дело, господа! Спокойствие! — слегка повысив голос, оборвал протестующие голоса Мансуров. — Прежде обед, а потом дела. Признаться, я чертовски голоден.

Но, оказывается, немцев поразило не то, что свалившийся с небес или вырвавшийся из преисподни «руссише комиссар» решил начать с… рыбы, а то, что в нарушение всех правил субординации он приступил к еде, не дождавшись «эксцеленц», то есть господина генерала. Это попытался шепотом разъяснить подскочивший к Алексею Ивановичу хозяин дома:

— Бефармоид! Безахмат! Потрудитесь, ваше превосходительство, осведомиться — их высокопревосходительство, генерал… эксцеленц… Они-с еще не готовы… то есть тяжелый перелет…

Несчастный помещик плаксиво оправдывался, путался… Он произносил звания высокого гостя, гитлеровского оберштандартенфюрера и сам ужасался. Али Алескер был уверен, что Мансуров приехал с какой-то сверхчрезвычайной тайной миссией в Юго-Восточный Иран, а совсем не потому, что ищет свою джемшидку-жену — все это явные выдумки. Али Алескер был готов сам себе отрезать язык, потому что он говорил русскому как раз то, что надлежало держать в самой сокровенной тайне.

Он говорил, язык его заплетался, а все его грузное, стодвадцатикилограммовое тело наливалось жаром и потом. Он понимал, что развязка будет подобной грому на хорасанском голубом небе и гром этот услышат там, где его ни в коем случае не должны услышать, — в советских комендатурах. И — о ужас! — тогда на Баге Багу, на сады, на мраморный дворец ринутся целые орды казаков, красноармейцев, танков. Давясь, хрипя, хватая себя за полную, холеную шею, господин Али Алескер с мольбой поглядывал на суровое, чуть иронически улыбающееся лицо Мансурова, уже придвинувшего к себе блюдо и уплетавшего чудовищный по толщине балычок с превосходным пшеничным лавашем, свежим, хрустящим, утренней выпечки.

Серые глаза Мансурова посмеивались, но это не мешало ему искать за столом живописную чалму и роскошную бороду Сахиба Джеляла и смугло-коричневую усатую лисью физиономию Аббаса Кули. Но ни того, ни другого среди многочисленных, удивительно стандартных фельдфебельских — Алексей Иванович поздравил себя с таким сравнением — личностей с одинаковыми гитлеровскими усиками, с одинаковыми клоками волос, начесанными на низкий лоб, ни Сахиба Джеляла, ни горячего перса за столом не оказалось. Мансуров оказался один на один с «сатанинским синклитом» — так он мысленно определил общество, собравшееся на торжественный завтрак.