Колесница Джагарнаута

Бездействие угнетало. Мансуров всячески сдерживал себя, чтобы не чертыхнуться, когда хозяин Баге Багу прислал ему ужин с весьма обаятельной, весьма приятной, почти раздетой кенизек, которая кокетливыми телодвижениями и двусмысленными улыбками показывала, что она совсем не недотрога. В обед являлись еще «три гурии», как их называл про себя Мансуров, причем они держали себя «въедливыми очаровательницами». Готовы были развлечь, доставить все удовольствия «эйшу ишрат».

Аббас Кули, просивший каждый раз смиренно и почтительно разрешения поприсутствовать, удивлялся непреклонности и строгости поведения своего друга и брата. Он с видимым наслаждением раздувал ноздри, любуясь развлекательницами, и со всей страстностью и увлечением слушал «меджлисе созандагийе», то есть концерты, которые устраивали полуобнаженные прелестницы.

Чего добивался господин помещик, устраивая эти маскарадные действа для домашнего арестанта, каким оказался Мансуров после трагического инцидента на террасе, трудно сказать. Может, он хотел показать, что бессилен перед лицом событий, вынужден подчиниться фашистам, но по-прежнему хранит в душе симпатии и чувства преданности к советским людям… А может, Али Алескер не желал сжигать корабли и сохранял для отступления в случае чего тропочки и мостики. Во всяком случае, домашний арест соблюдался со всей строгостью.

Даже сам атаман контрабандистов вечно веселый Аббас Кули держался истым тюремщиком, и молчаливый, скрытный Мансуров с такой яростью поглядывал на него, что тот наконец не выдержал:

— Вы, Алексей-ага, думаете, что зря не укоротили жизнь кочакчи в те дни, когда мы с вами пили воду из источников Копетдага.

— Было бы это полезно и для дела, и для вас, Аббас Кули. Не успели бы вы наделать столько злых дел. Да и избавил бы я вас от тех неприятностей, которые вас ждут впереди.

— У вас желчь подошла к горлу, Алексей-ага!

— Боюсь, желчь задушит вас, когда придут сюда красные танки и поднимут к чертям собачьим в воздух это разбойничье гнездо с вашим Али Алескером и всеми фашистскими гадами! Вы что-то все сбиваетесь со следа. Но стоит вам напомнить персидскую пословицу: пери не забудет про кошку. Скажите, дорогой Аббас Кули, вы уже успели стакнуться с гитлеровцами? И еще, ответьте откровенно, — у вас поднимется рука выстрелить в меня — вашего друга и отца? А?

Вопросы не на шутку задели Аббаса Кули. Его добродушное лицо пошло пятнами. Он не сразу нашелся, что ответить, и принялся отчаянно крутить смоляные жгуты своих великолепных усов, поглядывая с комическим ужасом на стены и углы комнаты. Вдруг, прикрыв ладонью рот, он зашептал:

— Умоляю, Алексей-ага. — Я отвечу, как говорят в Иране: твой сахар в твоем сердце тает. Не делайте ничего такого… Не говорите… Тут все слышно…

— И сидеть ждать, пока фашисты прикончат меня. Ну нет!

— Уважаемый, почтенный Алексей-ага, вот вам на ладони мое сердце. Клянусь самой страшной клятвой…

— В клятвы контрабандистов я не верю. Дело говорите!

Схватив за рукав Мансурова, кочакчи притянул его к огромному окну, глядевшему в тенистый парк. Тут же защелкали затворы. Но, увидев пленника в обществе своего атамана, часовые сразу же отодвинулись в кусты. Лишь серые смушковые шапки да черные блестящие глаза-сливы мельтешили в зелени кустов жасмина. Аббас Кули шепнул:

— Все стены имеют трубы. Слуховые трубы. Али Алескер все слышит. Все видит. — И он заговорил громко: — Вы видите, торбан, мои контрабандисты вооружены хорошо, винтовки у них лучше, чем у фашистов. Мои ребята стреляют лучше фашистов. Моим ребятам я приказал: кто подойдет к окну или двери — стреляйте! Не спрашивая, стреляйте!

Столько было в голосе Аббаса Кули хитрости, многозначительности, что Мансуров невольно заглянул ему в глаза. Он прочитал такое, что не стал больше спрашивать.

Тут же всем корпусом он повернулся. В дверях ему послышался шорох. Мгновенно он сжал рукоятку маузера. В комнате послышалось шуршание и что-то вроде хриплого дыхания.

— Кто ты? — закричал контрабандист, одним прыжком загородив собой комбрига.

На уголке шелкового ковра у самого порога, присев на пятки, совсем по-домашнему расположился — по внешности, по выразительным острым чертам лица, по своеобразным усам, завитым в колечки, по особо свернутой чалме человек из джемшидских кочевий. Он… улыбался.

Азия своеобразна. Только что все было погружено в сонную дрему, только что скулы и рот раздирала зевота, только что вы умирали от лени и безделья, и вдруг… неожиданность, вихрь, событие… За то и любил Алексей Иванович Азию, что здесь долго скучать ему не давали.

Джемшид улыбался, выставляя напоказ белоснежные лошадиные зубы, и играл глазами — черными, блестящими, загадочными. Аббас Кули направлял дрогнувшей рукой дуло кольта прямо в эти глаза.

— Он, как видите, дорогой Аббас Кули, не только подошел к двери, но и прошел через дверь. Просочился! Вот и цена вашим клятвам!

— Кто ты? — завопил Аббас Кули и вдруг плюнул. — Тьфу, да это ты, Багирхан!

— Да, я Багирхан.

— Как ты сюда пролез? Эй, Фируз!