Колесница Джагарнаута

— Огонь гнева и вражды… вспыхнул огонь! Война! Не гаси огня водой. Он враг. Он отбирает сына! О, кровь Сиявуша! Я застрелю его! Куда меня ведут? Дервишу сказали: убирайся! Он набросил на плечо пушт-и-тахт и побрел… Нет больше мне места в моем доме. Увы, лучше быть головой теленка, чем копытом быка… — И уже в дверях он остановился, нашел почти невидящими глазами стоявшего с мрачным, напряженным лицом Мансурова и выкрикнул: — Враг! Ты враг!

— Господин вождь, вернитесь, — заговорил Мансуров. — Я вас прошу. Здесь нет врагов. Здесь только ваши друзья.

— Нарушить шабчара, — воскликнул Аббас Кули, — невозможно! Позор ляжет не на него, — он показал на Мансурова, — на вас и… — Он вовремя остановился. Шагаретт молчала, но взгляд был достаточно красноречив. — Не убивайте меня, госпожа, помогите усадить вашего гневного папашу!

Но старый Джемшид так и не сел на свое место за праздничной суфрой. Он стоял, раскачиваясь; в руке угрожающе прыгал маузер. Вдруг он провел руками по усам и бороде и объявил:

— Хейле баррака, таане салыг — великое благословение, полное здоровье! Оомин обло!

Все повторили его слова и жест. Старик посмотрел на маузер, засунул его в кобуру — ему помогал подскочивший бабьеликий визирь, — повернулся и шатаясь побрел из пандждари. Он бормотал:

— Бог хочет счастья всем… Мы хотим жить, как другие.

Он все же пошел в своей ярости на уступку. Он не прервал шабчара, не нарушил обычая. Он хитроумно закончил пиршество и тем самым отвратил от себя гнев своего зятя.

Джемшиды мстят за такое оскорбление до седьмого колена.

— Настоящий Джанхансуз! Поджигатель мира! — изрек Аббас Кули. — Если хочешь узнать друга, нахмурься… рассердись на него. Пусть поймет, что там, где нет в степи орлов, и летучая мышь — орел.

— Вы не дипломат, Аббас. Хорошо, что баба-визирь ушел… — говорил Мансуров, вставая. Он спешил к себе наверх. Он крепко держал за руку сына. Все безобразие происшествия не дошло до мальчика. Он все повторял:

— Зачем дедушка стрелял? В кого стрелял?

Из дверей разъяренной эринией налетела на Алексея Ивановича Шагаретт.

— Куда ты ведешь его?

— Идем наверх. Собери его и соберись сама. Мы уезжаем.

— Но отец… Он не отпускает. Он может…

— Слушай, Шагаретт. Ты мне говорила, что здесь Восток, что здесь не просить надо, а повелевать. Так вот… теперь я приказываю! Мы едем. И не мешкай ни минуты.

Молча они собрались. Молча сели в автомобиль. Только мальчик щебетал что-то восторженное.

Старый Джемшид не показывался. Их провожал старичок дворецкий и мюриды — обитатели мазара. Восковая маска на лице дворецкого оставалась гладкой, безжизненной, когда он склонился в прощальном приветствии. Он не задал ни одного вопроса. Он не посмел спросить.

Мюриды тоже молчали, склонившись в поклоне. Они ждали благословения от своей пророчицы. Они прикладывали кончики пальцев ко лбу и глазам.

Но она сидела на заднем сиденье прямая, суровая, смотрела прямо перед собой. Она уезжала. Она повиновалась приказу мужа.

Весь вид ее говорил: «Ты мне приказал, ты осмелился приказать. Что ж, я повинуюсь. Но все, что произойдет, пусть падет на твою голову».

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Пускай своим путем в далекий Хорасан,

качаясь и пыля, уходит караван.
Мне с ним не по пути… Пойду своей дорогой,
куда зовет любовь, которой обуян.

Бобо Тахир

Запах чеснока из уст красавицы приятнее аромата букета роз в руке уродливой.

Саади

Сизая туча брюхом легла на сизую равнину. Тяжелые набрякшие громады цеплялись за гнилые зубы руин, за рогатые надгробные памятники кладбищ. Твердая, усеянная камнями дорога шипела и визжала под скатами автомашины. Неприветливое, зябкое утро придавило Хорасан.

Алиев крепко держался за руль, не давая ручонкам маленького Джемшида свернуть автомобиль в кювет. Мальчишка восторженно вопил:

— Отдай руль!

Шагаретт все время поправляла выбивавшуюся из-под искабэ копну своих огненных волос. Широко раскрытые дикие глаза ее смотрели вперед, и Мансуров с тревогой проследил за ее взглядом. Он предпочел бы, чтобы любимая смотрела на него, а не на свирепых далеких всадников, захлестываемых космами не то дыма, не то туч. Мир весь из туч и пустынной равнины, разрушенных строений и далеких всадников. И все-таки Алексей Иванович был счастлив. Он не хотел сейчас думать ни о чем. Он обнимал за плечи Шагаретт. С ним рядом сын и любимая. Он нашел их в дни, когда миллионы людей теряли своих близких. После долгих лет тоски и одиночества, скитаний и поисков он обрел любимых и отдавался радости, хотя знал, что радость эта мимолетна, что предстоит расставание, что в Мешхеде в штабе уже лежит назначение на фронт, на Северный Кавказ. Он сам об этом просил. Но он знал, что даже там, в огне, в ужасах войны, сердце его будет согревать мысль: его любимые дома, ждут его. Он обнимал Шагаретт и с восторгом смотрел на нее. Целый хирман кудрей, и в их ореоле чудесный лик.