Колесница Джагарнаута

Нет ничего приятнее — растянуться на текинском ковре после целого дня тяжкого пути по пустыне. Нет выше наслаждения, чем утолить жажду ледяной, до ломоты в зубах прозрачной чистой водой, которая превосходит своим вкусом все прохладительные напитки мира, даже мешхедский шербет, каким угощают паломников у подножия Золотого Купола. Нет ничего приятнее для путника, не завтракавшего, не обедавшего и протрясшегося на коне целый день, нежели запах поджариваемого в бараньем сале лука. Нет добродушнее лиц, чем освещенные слабым светом чирагов и костра лица хозяев гостеприимных мурчинцев, толпящихся в своих гигантских лохматых тельпеках вокруг глиняных супа — возвышений, политых и до блеска подметенных ради дорогих путешественников… И так приятно в ожидании ужина попивать из крошечной пиалы зеленый чай и наслаждаться пением под дутар вон тех двух присяжных певцов, гордости аула Мурче. Сквозь усталую дремоту слышится журчание голосов, ведущих неторопливую беседу. И несмотря на тревожные предупреждения верного Аббаса Кули о коварном нраве мурчинцев, не хочется волноваться и беспокоиться. «Слушай речи, распознавай ложь и правду. Правду возьми себе, ложь откинь». Так говорят. Но еще говорят: «И праздничные костры обжигают».

А когда Ефремов, гидротехник, окончательно расчувствовавшись, сказал что-то насчет «земного рая», Аббас Кули свирепо завертел белками глаз и пробормотал:

— Сладость мира сего, неполная сладость. Неприятного в ней много, приятного мало…

ГЛАВА ВТОРАЯ

Ты меня обжигаешь глазами.

…………………
Но очей молчаливым пожаром
Ты недаром меня обдаешь.

А. Блок

Против обыкновения начальник экспедиции долго не мог заснуть. Чувство непонятной тревоги не проходило. Да и постель, очень жесткая и неудобная, порождала неспокойные мысли.

Почему в таком богатом ауле не нашлось несколько лишних одеял и кошм, не говоря уже о коврах? Ведь арчины всюду так гостеприимно принимают «анжиниров». А тут поскупились. Конечно, Алексей Иванович промолчал. Он привык спать прямо на земле. А вот Аббас Кули возмутился, что им отвели сырое, темное помещение в глубине какого-то мрачного двора подальше от ворот: «У них, начальник, очень хорошая михманхана есть. Не любят люди того, кто гостями пренебрегает».

Он имел в виду старейшину селения — толстоликого с серебряной бахромой бородки, оттенявшей пышущие румянцем щеки. Старейшина сидел надменно весь вечер, не притронулся к ужину и не сказал двух слов. Он гордо задрал голову в высоченной белой папахе и очень недружелюбно разглядывал путешественников, уплетавших за обе щеки все, что было на дастархане. Весь вид старейшины говорил: «Я тут хозяин. Захочу — накормлю, захочу — уморю голодом».

Сейчас лежа и мучительно призывая желанный сон, начальник экспедиции пытался понять странную отчужденность мурчинских «яшулли». Их поведение не вязалось с настроением всех, буквально всех дехкан, для которых появление «анжиниров», искавших воду, являлось предвестником новых счастливых времен, обещавших изобилие воды, высокие урожаи, зажиточную жизнь.

Он перебирал в памяти кровавые эпизоды борьбы за водные источники.

Сегодня вечером певец развлекал гостей. Но и дастаны у него были в тон всему мурчинскому гостеприимству — мрачные. Он пел:

На перекрестке семи дорог стоял город.
У Келатских гор, сытых источниками.
Имя того города — цветника рая — Аннау.
Жила я, шоира Саиб, в семье доброго Пира Саида Джелама
Под сенью виноградника и благоуханной айвы.
Разлучили меня с горами Келата,
Где, убаюканные счастливой жизнью,
не платили мы никому дани.
Накинулись на нас сорок тысяч всадников.
Вырвали меня из семьи Саида Джелама!
Пали под саблями пятьсот батыров-аннаусцев.
Двенадцать месяцев бились аннаусцы,
Не сдались многотысячным врагам.
Мыслимо ль, чтоб погиб навсегда
прославленный в истории Аннау?
Льет слезы поэтесса Саиб!
Льют слезы жены и сыновья аула Аннау.

Дастан так и назывался — «Слезы». Имя шоиры — поэтессы Саиб — певец произносил почтительно и даже напомнил, что она жила долго, много сочинила песен и умерла совсем недавно в Безмеине.

Поэма «Слезы», заунывный, рождающий в груди тревогу напев, многозначительные улыбки возбужденного Аббаса Кули, мрачные лица хозяев, мертвая тишина, стоящая в ауле…