Колесница Джагарнаута

Когда местный грамотей читал фетву, написанную арабской вязью на плотном пергаменте, все старцы глубокомысленно хмыкали, согласно покачивали и кивали своими мохнатыми папахами и ничуть не удивлялись. В пергаментной грамоте, после «бисмиллы» и восхвалений пророка божия Мухаммеда, говорилось, что такие-то и такие-то светочи исламского учения, мудрецы и толкователи священного писания доподлинно знают и заверяют, что мужское семя в лоне женщины может залеживаться и пребывать срок гораздо больший, чем девять месяцев. Сам пророк Мухаммед подтверждал это. Даже у любимых жен правоверных случалось, что после сношений с мужем дитя рождалось через два и даже через три года, а посему ничего нет удивительного, если у благонравной и целомудренной племянницы почтеннейшего капитана и строителя кимэ Ораза Мамеда, вдовы честной и благопристойной самого святого, преступившего границу жизни и смерти, зачавшего ребенка полтора года назад, таковой родится позже всех сроков, и, да будет на то воля божия, пусть он, то есть ребенок, родится, и пусть восславит, став добрым мусульманином, свет исламской религии, коей служил столь мудро и добродетельно уважаемый ахунд Овез Хан Ходжа. Мир с ним.

— Вот хитрецы, жулики, — хихикнул Мартирос. Он от души развлекался.

«Что скажешь о каких-то гассанкулийских и гюмиштепинских служителях культа, — подумал Алексей Иванович, — безграмотных, темных, когда просвещенные персидские газеты затевают дискуссии на эту тему, а высшее шиитское духовенство выступает даже с фетвами-разъяснениями по поводу того, сколько лет семя может сохранять в лоне матери живую силу».

Во всяком случае, пергамент, при всей своей абсурдности и глупости сыграл весьма счастливую роль — он спас грешную вдову от поношения, издевательств и даже от верной жестокой расправы.

Вдовушка сразу же после утвердительных покачиваний иомудских папах превращалась в почетную матрону Гассанкули. Как же! Она должна была в недалеком будущем подарить миру прямого потомка знаменитейшего, святейшего, увы, ныне покойного ахунда Овез Хана. Все яшулли-гости даже зацокали языками и, проведя руками по своим кустистым бородкам, росшим откуда-то из шеи, прогнусавили и прошепелявили: «Аллах акбар!» — «Бог велик!»

Так была установлена законность беременности вдовушки, и слух об этом с быстротой пули разнесся по Гассанкули, что, правда, вызвало немало язвительных реплик у недругов вдовушки — кумушек и местных сплетниц, завидовавших ее красоте и достатку, ибо они отлично понимали, что к чему, только никак не могли докопаться, кто же настоящий отец будущего ребенка.

Все столь мудро продуманное и благополучно завершенное дело чуть роковым образом не испортила сама беспутная виновница события. Вдовушка подслушивала беседу мужчин. Она вскочила и ринулась было к двери с воплем: «Нет! Нет! Чтобы у меня был сын от этого беззубого ходжи! Нет, нет, я пойду и скажу. Я скажу… я скажу, кто его отец. А если он не желает меня, если он подстроил весь этот разговор — уж не потому ли он уехал в Ташкент, — путей ведь много. Я сама знаю, что делать, а он… По какой дороге желает, по той пусть едет…» Она билась в руках тетки в истерике и наделала столько шуму, что переполошила и почтенных, все еще распивавших чаи и чал стариков и вызвала их совсем неуместное любопытство.

Ораз Мамед, извинившись, вышел в соседнюю комнату и, выждав паузу в причитаниях и воплях девушки, тихо приказал: «Замолчи! Если хочешь удержать свою сумасбродную головку на плечах, замолчи!»

И странно было видеть на суровом его лице слезы…

Конечно, был прав Ораз Мамед. Надо было молчать. Ораз Мамед еще добавил: «Я понимаю — пергаментная фетва вздор. Я не верю ни одному слову фетвы, но я хочу, чтобы ты жила и жил твой ребенок. А от кого он: от ишана ли, от водяного ли, от дракона ли пустыни, мне все равно. Я его воспитаю сам… Не будь дурой и молчи».

Мудр был и разумен Ораз Мамед, рыболов и капитан шхуны, и властно прекратил женские сумасбродства. Он сумел настоять на своем. Скандала в Гассанкули не получилось. Кумушки и сплетницы прикусили язычки.

Мир и тишина воцарились над деревянными свайными избами и песчаными пляжами…

— Мир и тишина?.. — мрачный капитан теплохода, неожиданно возникший в дверях кают-компании, недовольно прервал рассказ Мартироса. — Ваше дело камбуз, дорогой. Болтать с пассажирами, дорогой, не полагается. Подайте нам с комендантом поесть, дорогой!

Капитан был явно не в духе, как всегда, когда он проигрывал. К тому же он не любил, когда нарушали порядок в его надраенной, отполированной до блеска кают-компании.

Кок в белом поварском колпаке, рассевшийся на диване с зеленой обивкой и гнутыми ножками, явно нарушал эстетические принципы мрачного капитана, и Мартиросу пришлось быстренько смотаться в свой камбуз…

Мрачный капитан явно сердился. Влетело по первое число Мартиросу и за то, что в приборах, поданных на застеленный крахмальной скатертью стол, чего-то не оказалось.