Колесница времени

«Не угодно ли на танец, бабуся?» Щеки ввалятся, кожа везде отвиснет, вылезут волосы, руки-ноги скрючатся, как у Бабы Яги. Пострашнее шекспировских ведьм заголошу:

Но клянусь, что в пасть штормам, Я попасть ему не дам!

Может, такой песенкой и встретить Ивана? На помеле электронном?

Тут позади невесты раздался настойчивый стук в невидимую дверь.

— Выхожу, выхожу, милый! — крикнула она и сказала мне шепотком: — Я просилась с Иваном, но не взяли. Сами знаете, там одни мужчины… Будьте покойны, он улетел без колебаний. Но ответьте: ради чего ваш внук бросил меня на Земле?

— Не ради чего, а во имя чего. И не бросил, а лишь оставил, — сказал я. — Хотя во всем остальном ты, невеста, права.

Опять застучали, и опять она прокричала «выхожу, выхожу».

— Даже жена Пушкина вышла потом замуж. За генерала, — сказала она.

— Но до этого Наталья Николаевна несколько лет носила траур.

— А разве я эти проклятые пять лет не плакала?

Фотографии наши и видеофильмы не перебирала? Вестей от него не ждала? — Она потянула на себя левую створку окошка.

— Русским женщинам приходилось ждать иногда всю жизнь, — сказал я.

— Всю жизнь! Да он растворился в небесах, как луч.

А меня бросил, бросил, бросил! Так и ответьте вишням, которых вы стережете.

— Я стерегу одну вишню. Под которой стою. Чтоб никто не мешал ей расцвесть. Протяни к ней руку, невеста!

Зашуршали ветви у окна, и я услышал, как она возликовала:

— Распустилась, распустилась! На ней цветы! Пахнут, как в мае. Волшебство! Видно, не зря говорили, что иногда по осени деревья снова цветут.

Я легко переломил, чтоб не хрустнула, ветку, испещренную розовыми цветами, и положил на подоконник.

— Прими, счастливица, свадебный дар. Ты его заслужила.

Грохот в дверях заглушил мой голос.

— Марина, сколько можно там отсиживаться? — возмущался жених.

— Благодарю, стерегущий, — сказала она и закрыла другую створку. Снова проскользнуло, истаивая, сиянье фаты. Ключ дважды повернулся в замке.

— С кем ты там секретничала, шалунья? — вопросил женишок сытым баском.

— С вишнями в саду, — ответила она громко, но голоса ее он не узнал.

* * *

Заскрипят, захрипят, задребезжат электрожестянки, заколышутся в пляске неистовой пары, глаза заблестят в полумраке под петухами на каруселях. Та же ведьма' завоет с хрипотцой заклинанье на мертвый электронный мотив:

Не все ль равно, добро иль зло?

Седлан, красотка, помело!

— Отменные цветочки, — промурлыкает жених, разглядывая вишневую ветку. — Теперь что живое дерево, что мертвое — и не различишь, во как заработала наука. Дружок мой, Венька Маргелов, недавно аж в Сахаре покрутился, с археологами. Так не поверишь: буквально вся пустыня поутыкана пальмами. Искусственными, из биокрона.

На него сквозь живую вишневую ветвь тускло взглянет старуха: щеки ввалены, кожа отвисла, молью светятся клочья волос седых.

Томно скажет невеста, как журавль над колодцем несмазанный проскрипит:

— Прости, я слегка задержалась. Не огорчайся, Боря. Хочешь, сходим в комнату жениха. Хоть на пять минуточек, а?

* * *

В двенадцать лет мне заменяли сломанный позвонок. Я поспорил на книгу с приятелем, что нырну в речку с обрыва, разбежался, взлетел и успел еще в воздухе крикнуть: «Три мушкетера» — мои!» Но перелетел и вместо омута ткнулся руками в бурый песок, где воды было кот наплакал. Помню, как я очнулся в палате, распяленный на деревянном щите, и старуха сиделка Ирина по ночам, думая, что я сплю, причитала шепелявя: «О, господь, мальчонка такой молодой, а всю жизнь проваляется в недвиженье, ровно живой труп».

Я был в то лето двенадцатым ныряльщиком в больнице, и мне повезло больше прочих, когда предложили первому в мире заменить позвонок, и мать согласилась, а отец сидел на своем Уране и ничего о несчастье не знал.

Помню зеленоватую, как подводный грот, операционную, стол, изогнутый, точно раковина, прозрачную крышку над ним, ворох трубочек, вентилей, проводков. Они разом меня опутали, эти трубки и проводки, словно захлопнулась сеть. «Сосчитай-ка, моряк, вслух до тридцати», — сказал мне кто-то невидимый, и я старательно начал считать, а прозрачная крыша опускалась на меня, опускалась, сердце забилось, как у птенца, когда держишь в руке, и вдруг остановилось. Оно остановилось на счете 23, я перестал шевелить губами и ждал следующего удара. И ударило — раз, два, три, — и замерло снова. Тут надвинулась темная пелена, и во тьме я бесчувственно карабкался в волнах подземной рекк, а может, самой преисподней, пока не восстала в предугаданных далях колыбель света, вечные снега дня.

Я раскрыл, как младенец, глаза, встал из раковины-стола и зашагал, исцеленный.

Так и астроморфоз, звездный сон. Погружаешься в жидкую сердцевину яйца размером. с олимпийский бассейн, Застываешь сосулькой, бесчувственным льдом, и все те же безмолвные воды Стикса, беспросветная темь.