Колесо Фортуны

— Остальное — не просто, — согласился Федор Михайлович. — Вот вы выдаете себя не за того, кем на самом деле являетесь, оказывается, вы не мистер Ган, а Ганыка…

— Был Ганыка… Отец переменил фамилию, когда принимал американское гражданство. И не для того, чтобы "замести следы", а потому что ее сократили сами американцы: вместо двух-трех слогов они всегда предпочитают произносить один. Так Ганыка превратился в Гана…

— Однако здесь никто не знал этого, а вы не спешили сообщить, играли роль этакого простоватого малого, рубахи-парня. На самом деле вы, кажется, не такой уж развеселый балагур… Иными словами, вы притворялись.

— Я не знал, как здесь отнесутся ко мне. Хотя у отца, в сущности, не было имения, а только тот нелепо большой дом, но все равно считалось — помещик…

— И вы боялись, что вас, помещика, немедленно поставят к стенке? — Ганыка пожал плечами. — Для взрослых вы — реликт необратимого прошлого. А для этих молодых людей, которые на наших глазах могут ежесекундно лопнуть от неутоленного любопытства, для них вы просто вроде ожившего мамонта или динозавра…

Юка вспыхнула, Антон заулыбался во весь рот, у Толи порозовели уши, и только Сашко остался напряженно серьезен. Взгляд Ганыки скользнул по лицам ребят и снова задержался на Юке.

— Есть другое определение, — сказал Ганыка, — но они не учат Священного писания и не знают притчи о блудном сыне… С той разницей, что здесь блудный сын вернулся в отчий дом, где уже никто не ждет его. И где от самого дома остались одни развалины.

— Блудный сын вернулся открыто, — сказал Федор Михайлович. — А вы крадучись, аки тать…

— Открыто возвращались знаменитые люди, у них — имена, популярность… А кто я? Даже отец никогда не занимался политикой. Ни до, ни после революции… Он был мягкий, даже безвольный и очень добрый человек.

И глубоко несчастный. Он не мог себе простить панического бегства и часто повторял, что бегут от своей родины трусы или негодяи. Негодяем он не был… А я… Что ж я?

От политики был еще дальше, чем он. Да и какой может быть политик из владельца провинциальной drugstore?!

— Drugstore — это, кажется, помесь аптеки с забегаловкой?

— Забегаловкой? — не понял Ганыка.

— Закусочной, кафе…

— Да, да… У вас это считается — капиталист?

— Не знаю, не знаю… Предприниматель, во всяком случае. Чтобы купить такую аптеку, нужно, наверно, немало денег?

— Я не покупал аптеку. Я учился на фармацевта и зарабатывал себе на жизнь чем придется. Потом меня взял к себе в помощники владелец drugstore… Я женился на его дочери, а после смерти тестя стал хозяином аптеки. Так что, если я капиталист, то не "мульти", а "мини" или даже "микро"…

— М-да… — сказал Федор Михайлович. — Там, возможно, все ясно, но тут вокруг вас многовато тайн.

И таинственное или кажущееся таинственным поведение ваше вызвало изрядное смятение умов.

Брови Ганыки удивленно поднялись.

— Но почему? Разве я делал что-то недозволенное? Ел, спал, ловил рыбу…

— Вот именно — ловили рыбу. Что могли подумать о вас местные жители? Рыбы в реке нет, а он ловит.

Значит, эта ловля — для отвода глаз? Почему американцу вздумалось копать червей в руинах, где, как здесь прекрасно знают, червей быть не может? И вообще — зачем ему черви, если ловит он спиннингом, для которого никакая наживка не нужна, приманкой служит блесна?

Ганыка покраснел и, пристыженно улыбаясь, поднял руки.

— Сдаюсь, сдаюсь… Только ничего таинственного в моих поступках нет. Я просто не умею ловить рыбу.

Никогда не ловил и не знаю, как это делается — когда нужны черви, а когда нет и где их добывают. В Америке их можно купить. Готовых, в различной фасовке. Но не везти же было червей из одного полушария в другое?

— Вы упустили прекрасную возможность повеселить таможенников… Как бы там ни было, совершая свои странные поступки, вы не учитывали психологию ваших бывших земляков. А она отличается, с одной стороны, сугубым реализмом, житейской практичностью, с другой же стороны — буйной фантазией, которую не ограничивают не только узкие рамки высшего образования, но у многих не стеснены даже средним. В силу первой особенности здешний житель просто не может допустить мысли, что человек будет что-либо делать, если это не принесет практической пользы, а в силу второй особенности эта предполагаемая выгода или польза могут приобрести в его воображении характер самый фантастический — от горшка с червонцами до миллионов Бегумы или алмазов Великого Могола. Впрочем, о Бегуме и Моголе я упомянул для красного словца.

— Какие сокровища? Ведь я только червей!..

— Но вы никому этого не сказали. А если б и сказали, вам бы наверняка не поверили. Правильно, Сашко?

— Точно! — уверенно сказал тот.

— Но почему же, господи боже мой? Ведь я говорю правду!