Колесо в заброшенном парке

Все шпалы были усеяны ягодой, отовсюду выглядывали их красные глазенки — набирай и горстями отправляй в рот.

Это в самом деле было чудо: в двух метрах от станции «Покровское-Стрешнево» совершенно нетронутое место, как на лесной поляне… А на платформе-то, должно быть, удивляются — чего это мальчишки ползают на заброшенном пути? Хотя, скорее всего, люди со станции их даже не заметили.

Справа от рельсов в разросшихся кустах прятался синий карликовый светофор с надтреснутой линзой — словно в темно-зеленых кустах запуталась упавшая звезда.

— Надо же, — сказал Добрыня, раздвигая заросли и присаживаясь перед светофором, как перед малышом. — Путь давно заброшен, а он все светит…

— Будто гном из травы с фонарем, — добавил Бурик. — Правда, похоже?

— Ага. Или маяк. Или будто звезда…

«Какой длинный получился день! — думал Бурик. — Такой бывает только перед Новым годом. Но тогда он длинный потому, что весь день ждешь, а сегодня мы ничего не ждали, все само происходило… как и говорил Добрыня — само собой и вовремя. Словно что-то помогало…»

День действительно получился длинный. И как мало встречалось людей — словно они сговорились не мешать им сегодня. А Время и Реальность проплывали где-то рядом, не касаясь мальчишек.

Венеция, 1716 год

Антонио встал к пульту, пробежал взглядом по лицам музыкантов и хористов. Через мгновение огромный романский собор с его напыщенной гармонией золота и разноцветного мрамора наполнился светлыми звуками скрипок. Звуки возносились под купол, устремлялись в полумрак нефов, многочисленных часовен и, казалось, начинали там жить своей жизнью. Вступил хор: «Ky-yrie ele-e-ison…»[4], — сдержанно раздалось под сводами. Наслаждение и волнение, которые испытывал Антонио, дирижируя прекрасной музыкой Карло Тортора, передались и молящимся, заполнившим ряды деревянных скамеек с затейливой резьбой, и самим исполнителям. Хористы и оркестранты с нежностью глядели на маленького дирижера. У Маурицио, отца Антонио, восседавшего в оркестре со скрипкой в руках, в глазах стояли слезы. Такие же слезы утирал Карло, сидевший во втором ряду. «Этого мальчика ждет большая дорога…» — думал старый музыкант, вслушиваясь в звуки собственного сочинения.

Ни на секунду Карло не ослаблял внимания к хору и оркестру. Он словно подключился к нервам Антонио и волновался так, будто сам впервые вышел к дирижерском пульту. Ведь стоит чуть зазеваться, растеряться или, напротив, расслабиться, благодушно удовлетворившись полученным эффектом, как все тут же рассыплется, словно карточный домик.

«Вот сейчас будет очень ответственное место: после общей ликующей кульминации — генеральная пауза, и в тишине вступает на нежнейшем пианиссимо хор, поддерживаемый только деревянными духовыми… Ну же, Антонио, сыночек, не подведи старика!..»

Антонио прекрасно показал крещендо от меццо-пьяно к фортиссимо[5], как птица, свободно и широко отмахал последние четыре четверти, купаясь в звучании голосов и инструментов, сделал глубокий замах и снял на первую долю. Своды собора эхом вернули звук, который в ответ словно подтолкнул мальчика в спину. Наступила такая абсолютная, звенящая тишина, что Карло показалось: он слышит, как у Антонио в сердце стучит: «три-четыре»…

Антонио плавно взмахнул, показывая дыхание хору, и как будто сам взлетел, легонько оттолкнувшись руками от воздуха. «Et in terra pax…»[6], — удивительно мягко и чисто вступил хор.

«Нет, смертные так не поют. Это песнь ангелов в Раю. Неужели это я написал?.. Ай да Карло, ай да… гхм… Эх, старик, не ври сам себе. Твое время прошло. Да, это лучшая твоя месса, но все же она далека от совершенства. Ты прекрасно знаешь это — какой из тебя гений… Этот мальчик, стоящий сейчас за пультом, — это он вдыхает в нее новую жизнь, наполняет молодой кровью сухие вены…»

«И все же я прожил не зря. Теперь можно помирать спокойно — я видел, кто придет мне на смену. Он достоин того, чтобы принять дело жизни из рук моих, и он во сто крат меня превзойдет. Его имя будет звучать спустя много веков, после того как мое забудут…»

«Но мне хочется запомнить тебя, мой мальчик, таким, какой ты сейчас. Пока еще звучит музыка, пока ты весь наполнен ею, и дрожишь, как лист на ветру, в полном слиянии с нею. Оставайся таким как можно дольше, и да хранит тебя Господь…»

Часть вторая «ЛИКУЮЩАЯ РУФЬ»

Москва, июль 2005 года

К середине лета Бурик и Добрыня крепко привязались друг к другу. Если между ними возникало малейшее непонимание, оба чутко переживали это и старались сразу же исправить. В какой-то момент Бурик понял, что наконец-то обрел Лучшего Друга — того, с кем можно быть откровенным до конца и кто будет столь же откровенен с тобой. Друга, который поймет тебя, не задавая лишних вопросов. Неважно, в чем — в радости, в печали или просто в желании посидеть рядом и помолчать о несбыточном.