Колесом дорога

И Барздыка не устоял, хотя работа была по Щуру. При всей сво­ей жилистости, силе не было у того Щура на доброго кабана твердо­сти в руках, подсвинков, поросят молочных ему только и колоть. Как- то Махахей позвали его уложить кабана, так ему, Аркадю Барздыке, пришлось спасать от того кабана всех троих: Щура со сватом и само­го Махахея. Все белые, что проётыни, висьмя висели на балке в хлеве, дрыгали ногами, а кабан бегал под ними и прыгал, целился схватить за лытки. Щур не колол свиней, а, надеясь на силу, бил их кувалдой в голову. Кувалдой хотел справиться и с кабаном, может, и справил­ся б, только Махахеиха перед тем, как идти мужикам в хлев, поднесла Сидору со сватом по стаканчику. От того стаканчика и помутилось у Сидора в глазах, не в лоб, а в ухо свистнул он кувалдой. Разодрал ка­бану ухо, тот озверел, а мужикам бежать некуда, ворота закрыты и колодкой приперты, хоть на стену лезь, хорошо, что подвернулась еще балка.

Барздыка справился с кабаном тихо, в одиночку, те трое так и мо­тались на балке, когда Махахеиха привела его спасать их. Он, Барзды­ка, наказал им еще и не шевелиться, чтоб не злить зверя. Пудов десять — двенадцать было в нем, он чувствовал свое разодранное ухо, свою кровь, и кровь эта бесила его. Самое трудное было уговорить кабана успокоиться, заставить слушать себя. Барздыка не помнит, ка­кими словами это ему удалось, да и слова тут не важны были. Какие слова, если ты как сама смерть перед тем кабаном являешься. И надо заставить его почувствовать эту смерть и принять ее. Тут нужен и глаз, и рука, и сердце такое, чтоб не дрогнуло ни на минуту, не виль­нуло в сторону и чтобы не вильнул от тебя кабан. Все это было у него, откуда взялось, он и сам не знал. Было в нем, а сынам не передалось уже. Нету этого в Ваське. Рука твердая, а в сердце все равно жалость, в последнюю минуту вскипит она, и дело испорчено. Но сейчас Барздыка почувствовал эту жалость и в себе, разозлился на себя, а больше на Ненене: чертова баба, испортила ему руку, поднимется ли теперь она, когда придет время настоящей осенней или предзимней работы, почти калека теперь он. Не смог отказать Ненене. И приспи­чило ей помирать не вовремя, как родить бабе приспичивает. Впервые от запаха горелой щетины запершило у него в горле, а от дыма ржа­ной соломы, такого сладкого всегда, заслезились вдруг глаза. Будто и впрямь померла уже Ненене, понесли ее вперед ногами из хаты. Черт не возьмет ее годов еще двадцать. Ему ведь тоже надо вывозить стожок и картошку с захваченных соток выкопать и в копцы засы­пать, привезти, а поперек дороги Матвей Ровда стоит. Не так Щуру поперек дороги, как ему. Щур свое нахапал, пока лесником был, по всем статьям обошел его. Легко Ненене осуждать Щура, голой при­шла, голой и уходит, двух последних кабанчиков и то на поминки се­бе забила. Сама по себе поминки решила справить. И что за блажь такая на людей напала, тут только время, кажется, настало жить, свет посмотреть, а они в гроб ложиться. И Барздыку уже мутило и от жа­ры, и от мыслей, и от запахов собственной одежды, фуфайки, рубаш­ки, в которых он всегда выходил на смаление кабанов.

Ненене решила умереть еще весной, когда переселение в новые каменные дома стало неизбежным, когда подписаны были уже все бумаги, оценена ее хибарка и внесены деньги за новую квартиру, на что ушла ее коровка, которую она все же вывела из хаты, поставила в хлев, но, как оказалось, ненадолго. И все же не потеря этой коровы, не близящееся переселение заставили ее думать о смерти и тем бо­лее не годы, не старость.