Коля пишет Оле, Оля пишет Коле

— Нет, умерла…

— И ты из-за этого такой… грустный? Из-за птицы?

— Скажи еще: «Из-за какой-то птицы!..» Все так говорят.

— Нет… зачем же?..

Оля присела на корточки и снизу заглянула Кольке в глаза.

— Ну, чего тебе? — отмахнулся Колька. И с ужасом почувствовал, что глаза его сами собой наполняются слезами. Он изо всех сил напрягся, но ничего не мог поделать — слезы стояли в глазах.

— Что ты? — дрогнувшим голосом сказала Оля. — Что ты? Из-за птицы?..

Он мог бы объяснить ей, что ему тяжело не только из-за этой опустевшей клетки… А потому, что, приехав из лагеря, он не почувствовал, что вернулся домой, хоть на столе красовался пирог и встретили его торжественным маршем. Он мог бы объяснить, что в прошлом году летом переписал чужие стихи из «Пионерской правды», выдал их за свои и попросил Олю прочитать в родительский день потому, что очень хотел доказать Елене Станиславовне и отцу, что тоже чего-то стоит и чем-то на свете увлекается, кроме своих птиц. Оля, как всегда борясь за справедливость, отыскала тогда эти стихи в газетной подшивке (и как только они запомнились ей!), а потом, подойдя к Кольке, тихо, чтобы никто не слышал, но как-то очень отчетливо произнесла: «Позор! Это же воровство… Другой писал, а ты за свои хочешь выдать!» И разорвала стихи на мелкие клочочки… Всем в лагере она сказала, что стихи были просто плохими. «А обещал, что напишешь хорошие… — добавила она при всех, обратясь к Кольке. — Эх ты, Свистун!..»

В тот родительский день, после концерта, Колька слышал, как многие папы и мамы спрашивали у своих ребят: «Почему ты не выступал?.. Почему ты не пела?.. Почему ты не участвовал в пьесе?..» А отец и Елена Станиславовна ничего не спросили у Кольки. Они вручили ему большущий пакет с фруктами (такого большого пакета не привезли, кажется, никому) — и все… А разве Кольке нужны были эти фрукты? Он предпочитал кислую лесную костянику и терпкую ягоду рябины, от которой сводило челюсти и которую научили его любить птицы.

Все это он мог бы объяснить Оле Воронец, когда она, сидя на корточках, упрямо заглядывала ему в глаза. Но он ничего ей не рассказал…

— У тебя две пуговицы на рубашке оторвались, — сказала Оля. — Пришей. Или скажи маме.

— У меня нет мамы.

— Нету?.. А эта строгая женщина… в темном костюме?

— Это не мама.

— Прости, пожалуйста…

Оля продолжала рассматривать его так, будто до этого дня ей был известен какой-то совсем другой мальчишка, по прозвищу Колька Свистун, а того, который сейчас оперся щекой о пустую клетку, она встретила впервые. Колька боялся, что слезы, которые все еще предательски стояли (он чувствовал это!) у него в глазах, потекут по щекам, Оля увидит их и уже не будет сомневаться в том, что он плачет. Ему очень хотелось, чтобы она поскорее ушла, но он не знал, как прогнать ее. И вдруг он вспомнил, как Оля злилась, когда в лагере кто-нибудь называл ее красивой, она тут же прекращала разговор и, прямо с ненавистью взглянув на своего собеседника, срывалась с места. Колька вспомнил это и, не поворачивая головы в ее сторону, сказал:

— А правду говорят, что ты красивая…

— Ты это на газоне разглядел?

— Нет, — смутился Колька. — У тебя… на лице.

— Да?.. Правда? Тебе так кажется?

Оля ничуть не рассердилась, не взглянула на него с ненавистью и не сорвалась со своего места. Колькины слова были ей, кажется, даже приятны. По крайней мере, она пригладила волосы и расправила свою нарядную плиссированную юбку, которая синим полушарием расположилась прямо на траве, — Оля продолжала сидеть на корточках.

Что было делать? Неожиданно Кольку выручил Рудик Горлов, появившийся во дворе с фотоаппаратом в руках.

— А-а… Вот я вас и щелкну! — воскликнул он своим неприятным шепелявым голоском. — Интересный получится снимочек: «Последняя встреча перед разлукой!» А когда издадут книжицу, под названием «Переписка Оли и Коли», мы эту фотографию на первую страничку тиснем…

Рудик любил уменьшительные словечки, и оттого его фразы всегда казались приторными и липкими. В четвертом и пятом классах Рудик сидел по два года и поэтому был старше своих одноклассников, а ходил он летом в коротких штанах, которые важно именовал «шортами». Кольке казалось, что в таких именно штанах разгуливали европейские колонизаторы, которых он видел в кино, по своим африканским колониям. На голове у Рудика был маленький берет с хвостиком на макушке, франтовато сдвинутый чуть-чуть набок.

— Беретик идет, — зло прошептала Оля. Так она называла Рудика. И поднялась с травы. — Ну, я пойду…

Рудик тут же подскочил к Кольке:

— Что? Помешал?.. Вам ведь только переписочку вести поручили, а на коленки на траву перед тобой становиться этого ей никто еще не поручал!

Колька не обращал на него внимания.

— А ты о деньжатах-то, между прочим, подумал? — не отставал Рудик.

— О каких деньжатах?

— Или ты, может быть, очень богатый? Пионер-миллионер?.. Ха-ха-ха! Три раза в месяц письма посылать — это же целых пятнадцать копеек выходит. Полтора рубля, значит, в старом масштабе цен.

Чтобы сумма была с виду повнушительней, Рудик всегда считал «в старом масштабе».