Коллективная вина. Как жили немцы после войны?

Вчера вечером у нас четыре часа была Марианна[21]. Я ее спросил, почему она с ноября больше не приглашала нас на свои вечера, и при этом ничего нам не сказала. Она сначала соврала, что это было только один раз. Потом спросила, что я подумал, когда не получил приглашения. Когда я сказал, что почувствовал молчание, она взорвалась: «Но ты же знаешь, что меня просила Гертруда; вот я и сделала, как она хотела». Я: «Гертруда сказала, что больше не хочет ходить на встречи, потому что не может подвергать других опасности. Ты ей ответила: “подумай еще раз». Несмотря на это, ты не дала нам еще раз подумать, наоборот, больше не приглашала и меня, хотя я тебе ничего не говорил. Мы, хотя не спрашивали, от других случайно слышали о встречах. По крайней мере три таких встречи было, когда выступали Салис, Дибелиус и Хоффманн». Так и продолжался весь разговор, пока Марианна не попросила прощения, в совершенно расстроенных чувствах.

Все эти месяцы мне доставляло боль ее поведение. Не из-за встреч, которые сами по себе были мне совершенно безразличны, не потому, что Гертруда не ходила туда, фактически, из-за тех, кто еще не уволен, из-за молчания, из-за скованности и в то же время заметной агрессии, которые я стал замечать в Марианне всякий раз, когда видел ее.

Это тихое забвение нам нужно вытерпеть. Когда меня уволили, это была сенсация. Мне сочувствовали, университету сочувствовали, мне должны были разрешить читать лекции частным образом. Теперь же, когда все становится по-настоящему серьезно. Теперь жизнь под угрозой, и все тихо отстраняются, не общаются, не протягивают руку помощи.

Никого в отдельности нельзя в этом обвинить. Это – основной закон поведения, который человек способен преступить лишь в исключительных случаях.

Как фальшиво звучит сейчас все то, что когда-то говорилось!

* * *

Единственным изменением в нашей жизни можно назвать готовность к самоубийству. Никто больше не в праве отговаривать нас, ведь все от нас отвернулись. Только моя мать – она поймет, что такова судьба и рок. Она поймет, когда однажды это станет необходимо. Еще один человек может требовать, Юлия[22]. Наш уход заставит ее страдать. Она любит нас, хочет помочь и следовать за нами, но не сейчас. Она, возможно, последует за нами, когда придет время.

Философские возражения против самоубийства заканчиваются, когда смерть все равно стоит на пороге, нет никакой возможности для творческой жизни и нет поблизости людей, которым есть дело до вас.

Если бы только внутренний голос мог говорить ясно, чтобы указать момент. Бог уже не будет против. Я хочу верить, что смогу почувствовать момент и услышать волю Бога.

* * *

Куда бы я ни отправился за границу, мне нужно будет что-то говорить и делать, нужно будет нравиться людям. Помогать захотят лишь тем, у кого широкие социальные связи. Это большая проблема. Пожалуй, из-за болезни и языка это невозможно. Не стоит врать себе. Вероятно, эту преграду можно преодолеть с помощью литературного успеха. Впрочем, это почти невозможно или крайне маловероятно.

* * *

Имеет ли смысл уезжать, если за границей ждут лишь нищета и голодная смерть? В таком случае можно и остаться. Когда ты стар и болен, имеет смысл искать что-то стабильное. Когда ты молод и здоров, есть смысл что-то начинать, а в противном случае это все пустые мечты.

* * *

Что касается относительной безопасности, то в случае войны в Париже хуже, чем здесь. Там, во всяком случае, нет спасения в работе. В случае войны остаются только Швейцария или США, так как я не могу быть солдатом, и немецкое правительство, возможно, будет рассматривать меня как врага и обращаться соответственно. Если будет мир, может быть, мы сможем жить здесь. Здесь можно закончить работу, которая найдет отклик в сердцах людей.

* * *

У Филиппа фон Комминеса есть эффектное место о том, как много великих людей отправилось в могилу оттого, что вовремя не обратились в бегство. Сегодня это актуально уже не для гениев, но для целых групп людей. Этот момент в истории может быть обманчив. Возможно, тот, кто бежит, толкает себя в нищету и пропасть. Может быть, сейчас такое время, что шансов выжить уже нет. В таком случае лучше принять судьбу, а не предпринимать бессмысленные попытки к бегству, которые лишь приближают смерть.

Я часто верю, будто немецкий гений не даст меня уничтожить – но разум мне говорит, что там, где произошла одна несправедливость, в принципе, возможна и любая другая.

У меня был Циммер[23]. Он умеет метко и точно давать оценку ситуации. С ним полезно говорить. Мысленно споришь с ним. Иллюзии испаряются, но зато понимание текущего положения дел становится более ясным.

К примеру, тип революционного развития. Сегодня все происходит быстрее, чем в обычной революционной ситуации, но на этапе организации масс, все стопорится. Возможно, мы все еще находимся в начале.