Коллективная вина. Как жили немцы после войны?

…Но основой нашего действия должно оставаться то, чтобы мы не расстались друг с другом. Чтобы мир, который хочет разлучить нас посредством расовой классификации, не проник в наш дом, чтобы мы оставались едины и разногласия не отравили нас.

* * *

Фактически в беседе Циммер забыл, что он здоров и что у него есть богатая родственница за границей. Поэтому он был несправедлив. Я бы все вынес, взял на себя всю боль, но только при условии, чтобы у меня не было материальных забот, и я мог работать. Иначе это все панические пробежки туда-сюда.

«Пожалеете когда-нибудь», – сказал Полльнов, когда я сообщил ему об отказе и сказал, что не жалею о нем. Я сказал, что должен принять свою судьбу и стоять перед ней смело и гордо, хочу иметь возможность в последний миг сказать: «Да будет так».

* * *

Приходиться брать в расчет, что все вокруг постоянно хотят судить и оценивать, каждое решение воспринимают как моральный выбор, масштабируют решения до непонятных мне размеров. В конце концов, общество, в которое я должен вступить, столь же бесчестно, как и везде. Придется изворачиваться, но в один прекрасный день все равно все покинут нас. Нет никакой надежды на понимание меня и моей философии со стороны окружающих. Однако, ужасно даже думать о том, что будет, если мы с Гертрудой останемся. Может, судьба хочет от нас слепого шага в неизвестность, побега абы куда, лишь бы только за рубеж, а там уж видно будет, погибнем или нет?

Вспоминаю о последней встрече с Циммером и чувствую, что после того, как он решил уехать, он начал постепенно отдаляться от нас и, как он выразился, «ропщет» на меня. Невероятно, ведь и он, точно как Полльнов, обвинил меня в самообмане. В их глазах, приняв решение остаться, я опустился в моральном отношении.

* * *

В конце концов, смысл и цель остается только в том, чтобы объективировать философствование, которое стало поистине необходимо мне в эти годы. Больше мы в этом мире ничего сделать не можем. Создать себе условия для выживания или работы любой ценой – единственная задача. Осуществить это можно лишь в том случае, если мы с Гертрудой, останемся верны друг другу. Нет, не так. Если мы только будем также близки, как и раньше, мы сможем работать в это невыносимое время.

* * *

Если мы умрем здесь, станут говорить, что они могли бы спастись. Будут судачить, мол, будь они живы и знай, какая участи их ждет, они бы поступили иначе. Будут обвинять в том, что мы были пассивны, глупы и не хотели признавать реальность. Те, кому важна жизнь любой ценой, забывают, что добровольная нищета – не единственный выход. Юлия бы никогда так не сказала.

Можно ошибочно предполагать, что весь вопрос в деньгах, но это не так. Из соображений безопасности мы забываем о таких вещах, как спокойствие, дружелюбие и востребованность. Все это сложно обеспечить за рубежом. Меня пугает ситуация, что в действительности мы навязываем себя там, где мы совсем не нужны, что мы, поддавшись паническим настроениям, которые в конечном счете никого не обязывают, очень быстро сами себя обречем на произвол судьбы, что мы будем жалкими и презираемыми эмигрантами, а потом нас будут постоянно обсуждать люди, от решения которых то и дело будет зависеть наша судьба. Чтобы это выдержать, нужен совсем другой набор качеств, чем у меня.

* * *

Содержание нашей жизни радикально изменилось. Ежедневная готовность к смерти и сознание радикальной неизвестности полностью перевернули наш маленький мир. Мы работаем безо всякой гарантии успеха. Мы словно каждый день получаем в подарок еще немного жизни в мире, который нам не принадлежит, хотя и близком, родственном нам по исходному замыслу. Мы можем быть лишь дома, но этого пока никто отнять у нас не может. Все это пространство двоемыслия, в котором нет места личности. Жизнь возможна лишь тогда, когда ее основой является трансценденция.

* * *

Должны ли мы обрекать себя на роль жертвы? У меня часто бывает такое чувство. Я предпочел бы умереть там, где я есть, где у меня есть право, где я зарабатываю деньги своим трудом, а не дать себя увлечь сочувствующим, гуманным и благородным людям. Ведь, в конце концов, это значит отдать себя в руки не их, а тех, кто фактически принимает решение, ненадежных, чужих людей, которые скрывают своекорыстие и жестокосердие в обертке гуманных выражений и заступнических речей. Это будет чувствоваться и на вершинах политики и в повседневной жизни.

* * *

Я не могу сказать, что я ни за что не покину Германию. Я сделал бы это, если бы мне предложили достойное и независимое положение. Тогда я завершил бы свою работу по философии за границей как немец. Но я не стану это делать, если я окажусь в зависимости, если меня будут принимать так, как будто я вступаю в какой-нибудь политический фронт, который всегда останется политическим, даже если его и называют так часто фронтом «человечества».

* * *