Коллекция «Этнофана» 2011 - 2013

Затем, с трудом и неохотой, разобравшись, кто, к кому, и зачем, его передают уже другому служащему. И опять под глухое, монотонное пение они идут мимо надсмотрщиков с кнутами и дубинками, среди глины и жара, среди рабочих, согнувшихся в три погибели, стоящих на коленях, задыхающихся под тяжестями. Мимо смертников, приговор для которых еще не исполнен, и они вынуждены отрабатывать здесь, в этом пекле.

В забытой памяти Эфраима проскальзывают строки из Священного писания, которое отец учил его еще в детстве, — о фараоне, угнетавшем Израиль в земле Египетской: «Египтяне с непоколебимой жестокостью и ненавистью принуждали сынов Израилевых к работам. И делали жизнь их горькою от тяжкой работы над глиною и кирпичами. И поставили над ними начальников работ, чтобы те изнуряли их тяжкими работами, и построили они фараону города Пифом и Раамсес».

Для чего же ныне празднуют пасху, которая была установлена в честь того избавления иудеев от рабства египетского, с таким ликованием и блеском, если здесь, в своем доме, сыны Израиля все еще таскают кирпичи, из которых их враги строят города? Глина тяжело налипала на его обувь, набивалась между пальцев. А вокруг все то же, несмолкающее, монотонное, глухое пение.

Наконец перед ним показались камеры для заключенных. Солдат зовет начальника тюрьмы. Эфраим вновь ждет, на этот раз, в коридоре, читая надпись на дверях: «Они рабы? Но они и люди. Следует ежедневно производить перекличку заключенных. Следует также ежедневно проверять, целы ли кандалы и крепки ли стены камер. Наиболее целесообразно оборудовать камеры на пятнадцать заключенных».

Наконец, его ведут к отцу. Камера — закрытая яма в земле, узкие окна расположены очень высоко, чтобы до них нельзя было достать рукой. Плотно придвинутые одна к другой, стоят пятнадцать жалких коек, покрытых сгнившей соломой, но даже сейчас, когда здесь только пять человек, в камере невыносимо тесно. Двое заключенных лежало на этих провонявших насквозь койках, свернувшись в какое-то жалкое подобие, с трудом напоминавшее человека. Три изнеможенных старика сидят рядом, скрючившись. Они полунагие, одежда висит на них лохмотьями, а кожа их свинцового цвета. Борода покрывало все лицо, свисая поседевшими волосами, и скрывая половину изнеможенного лица. Головы их наголо были обриты, и потому особенно нелепо торчат огромные бороды, свалявшиеся, патлатые, серо-белые. На щиколотках — крепкие кольца для кандалов, на лбах — клеймо рабов, приговоренных к принудительным работам: у них была выжжена буква «Е». От ergastulum — каторжная тюрьма. Клеймо, оставленное на всю жизнь, даже если эта жизнь будет столь коротка, и остатки ее будут проведены в этой жалкой коморке, и на работах под жестким присмотром надзирателей.

Мелех, его отец, был когда-то священником первой череды, уважаемым человеком в городе, пока его не признали виновным в подстрекательстве к восстанию. К его мнению прислушивались, просили совета и указа. Он был тогда довольно полный, среднего роста, а сейчас перед Эфраимом сидят, сжавшись в комок, два скелета среднего роста и один — очень большого. И один из них — его отец, учитель и наставник, которого он оставил на произвол римскому правосудию.

Ему больно смотреть на своего отца. Он вспоминает, как боялся этих буйных глаз под густыми бровями и как сердился на них, ибо этот человек мучил его, когда он, будучи девяти-десятилетним мальчиком, не мог уследить за его хитроумными толкованиями, отец-учитель унижал его насмешкой, едко и обдуманно оскорблял самолюбие. Тогда Эфраим желал этому хмурому, ворчливому человеку всяких бед. Теперь же, когда на нем останавливается мертвый взгляд этих ввалившихся, потухших глаз, на сердце словно давит камень и сострадание сжимает горло. Он боялся этого дня, этого взгляда. Взгляда, который понимал и… прощал.

В этой тесной полутемной камере воздух сперт, сыр и холоден, через узкие оконные отверстия в нее попадает дождь. Здесь нависла ужасная и непереносимая густая вонь, а издалека доносится глухое пение. Словно мертвое царство отверженных людей, призванных ответить за все грехи человечества.

Эфраим глядит на отца, на то, в кого он превратился за этот год, и ему становится стыдно, смотря на этих трех скелетов, которые когда-то были вполне себе здоровыми людьми. Стыдно, что у него здоровое тело и крепкая одежда, что он молод, деятелен, что он через час может уйти отсюда, прочь из этого мертвого царства глины и ужаса. А эти трое не могут думать ни о чем, выходящем за их тесный круг этой жуткой повседневности. Они рабы? Но они и люди.