Коллекция китайской императрицы. Письмо французской королевы

– Сваренным на коньяке, – не удержалась от ехидного шепотка Алёна, однако немедленно приняла столь невинный вид, что оглянувшаяся Катерина, конечно же, должна была счесть, что это шепчет вовсе не предполагаемая воровка курток, а ее собственная, Катеринина, малость подвыпившая совесть.

– Да я за этим бисексуалом бегал! – раздраженно выдохнул Вася.

– За кем?! – в один голос воскликнули трио СТД и примкнувшая к ним Алёна.

– То есть трансвеститом, – махнул рукой Вася. – Помните, приперся на спектакль панк, а может, рокер, кто их разберет? Ну, весь в железяках и кандалах? Спустился, значит, с лестницы – и прямиком в женский туалет. А туда как раз какая-то дамочка зашла. И он следом пристроился, значит. Я вбежал в туалет, а он уже в кабинку входит. В соседнюю, рядом с дамочкой, чтобы, значит, снизу за ней подглядывать! Я кричу: «Стой, извращенец!» Он спохватился, выскочил из кабинки, меня отпихнул – и бегом на улицу, знай хвостик светлый из-под платка этого его по спине плещется! Я за ним. Побежал вниз, к Алексеевской, потом к рынку повернул, а сам телефон из кармана вытащил и кричит в него какую-то дребедень: «Секур, плювит, пляс!»

– Пляс? – изумилась Катерина. – Плясать, что ли, хотел?

– Да хрен его знает, что он хотел! – возбужденно махнул рукой охранник. – Главное другое. Домчались мы с ним так аж до площади Минина, он засекся весь, запыхался, спотыкаться стал – сейчас упадет! – и только я руку протянул, чтобы его схватить, как откуда ни возьмись выскочил огромный такой джипяра, дверца распахнулась, оттуда ручища вытянулась, беглеца внутрь втащила – и все, поминай как звали. Я еще за ними по Варварке долго бежал, да разве нагонишь! Так и удрал, чертов трансвестит!

– Почему ты думаешь, что он трансвестит? – подала голос билетерша.

– Ну он же в женский туалет поперся, извращенец!

– Так он трансвестит или извращенец? – не унималась билетерша.

– А трансвестит – не извращенец, скажете?! – возмутился охранник.

Алёна не стала ждать окончания теоретического спора – выскользнула за дверь и только теперь заметила, что все еще сжимает наручники.

Ну и ладно. Может, пригодятся как оружие. Другого-то у нее нет, а на улице, как она только теперь поняла, довольно опасно.

Почему? По многим причинам. Например, потому, что загадочный крик панка-рокера-трансвестита «Секур, плювит, пляс!» очень напоминал вот такие французские слова: «Au secours! Plus vite! Sur place!» Это означало: «На помощь! Скорей! На площадь!» И мощная рука, высунувшаяся из «джипяры» – из джипа, заметьте себе… и хвост светлых волос, метавшийся по спине панка… и светленькая косичка на черной шубке… Да-да, на новехонькой черной норковой шубке!

Алёна оглянулась. На миг ей захотелось вернуться под надежную защиту бдительных дам, подождать, пока вся публика не спустится, спектакль, а потом и банкет, не кончатся, не разберут всю верхнюю одежду с вешалок…

А потом? Потом-то все равно что-то предпринимать придется. А эти тетки точно не дадут ей подумать. А думать надо. Думать и действовать!

1789 год

– Петруша, мы с тобой станем свидетелями страшного события – гибели королевства. Я видел сон: золотые королевские лилии затопило грязной болотной жижею. Я видел, будто трясина разверзлась на месте Бастилии и поглотила собой королевский трон. И болотная вода имела ржавый оттенок крови. Нынче ночью огни горели во всем Париже. Из Сент-Антуанского предместья шли новые и новые толпы. Люди не возвращались домой, а располагались лагерями на улицах. Ясно, что нынче нужно ожидать дальнейшего обострения событий.

– Что такое Бастилия, Иван Матвеевич? Арсенал? Я слышал третьеводни в Пале-Рояле, как некий крикун по имени Демулен призывал народ идти добывать в Бастилии оружие.

– Так вот они что задумали… Бастилия – королевская тюрьма, позор и проклятье Франции. Сказать «Бастилия» – это то же, что сказать «lettres de cachet». Эти письма – приказы об арестах, которые подписывались королем и пачками давались кому угодно: министрам, губернаторам, любовницам, фаворитам. Такой приказ, загодя подписанный королем, повелевал коменданту Бастилии заключить в крепость человека (в бумаге оставлялось место для имени и фамилии) и держать его впредь до распоряжения. Таким образом, сановник или любимец, которому в порядке милости давалась такая бумажка, мог вписать в бланк любого, кого вздумается, и передать приказ полиции. Человека заключали в тюрьму и держали его до тех пор, пока владелец приказа не соблаговолит испросить у короля позволения выпустить заключенного или сам король о нем не вспомнит. Держали и год, и пять лет, и тридцать пять лет, а о некоторых забывали совсем…

– Да это ж зверство какое…