Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е

Мне было отчасти приятно, когда он убежал. Сбежал — туда ему и дорога. Вот, все-таки он испугался, вот, он меня все же боится. Но ему раньше надо было бежать. Если бы он побежал раньше, это бы меня, пожалуй, убедило, что он мне друг, и этого бы мне хватило (хотя, может быть, и не хватило: потребности растут). Теперь же мне этого явно было мало. Он побежал слишком поздно. Слишком поздно он, дурачок, испугался. Теперь, действительно, чтобы доказать, что он мне друг (и какой он мне друг), он должен был умереть, и не я должен был убить его, а он сам должен был убить себя. Вот пусть-ка, думал я, он сам себя убьет, тогда он и будет моим другом. И я тоже тогда ему буду другом. И дал ему это понять.

Второй. И я понял: да, мне пришла пора умереть. К этому все и пришло: он хочет, чтобы я умер. И ведь были намеки, приметы, так сказать, Winke des Schicksals^[5], друзья, мать говорили мне: «Добром это не кончится… Ты с ним лучше не связывайся. Ты еще не знаешь, что он за человек. Ты радуешься, что у тебя есть теперь враг, но ты еще не знаешь, какой он враг… Ты, кажется, все еще допускаешь, что он тебе не враг, а друг. Ты узнаешь, что значит иметь врага. Ты поймешь, что значит иметь такого вот друга…» (Дядя молчал: дяде я почему-то ничего про него не сказал.) Да, вот так: я умираю. Но какая тоска: я умираю от себя, а не от него. Я сам убиваю себя, а не он убивает меня! Конечно, это тоже из-за него и от него: он этого хочет. Это все из-за него. Но все-таки как я был бы рад, если бы он убил меня сам! Однако ничего не поделаешь…