Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е

Второй. Сын вошел, оглянулся, увидел нас, подошел, посмотрел на огонь, на свечу, зачем-то потрогал рукой молоток (патрон трогать не стал) и потом спросил по своей милой привычке: «Да что же это такое делается?» У него была привычка спрашивать именно так, когда он удивлялся. Конечно, он мог бы и не спрашивать. Он мог бы не вмешиваться в дела взрослых. Он мог бы вежливо подойти, поздороваться и потом молча уйти в свой угол, чтобы там заняться своими делами. Он мог бы, наконец, просто застесняться незнакомого дяди и поэтому сразу уйти, но именно — промолчать. Он мог бы также испугаться патрона. Но нет, он был еще маленький. Он был невежлив, он вмешался в наши дела, он не поздоровался, не застеснялся, не промолчал и не испугался. «Знакомься, — сказал я ему. — Вот, видишь: дядя. Его зовут так-то… Скажи теперь, как зовут тебя. Подай ему руку. Все хорошие мальчики всегда, когда входят, прежде всего должны поздороваться…» Но мне не удалось так сразу его воспитать и хотя бы немного отвлечь. «Что это вы тут делаете?» — спросил он опять. Действительно, что мы тут делаем? «Мы играем, — сказал я глухо. — Не видишь? Мы с дядей играем…» — «Вы играете в Новый год?» — спросил он. Он так подумал, конечно, про свечку. «Нет, — сказал я. — Мы играем в день рожденья… И отстань, пожалуйста. Не мешай нам! Ты видишь, мы заняты? Иди играть в свои игры…» Он слушал меня, но и, конечно, не слушал. Он протянул, наконец, руку, чтобы поздороваться, и тут увидел патрон: оказывается, прежде он просто не замечал его. «А это что?» — спросил он, улыбаясь и, изменив на ходу свое движение, показывая на патрон. Ах да, подумал я, он ведь еще не знает, что такое патрон. Он ведь у нас совсем еще маленький. «Это… так, — сказал я ему. — Я ведь тебе говорил… Это просто игрушка…» — «А можно мне ее посмотреть?» — сказал он, мой мальчик. Я хотел запретить: конечно, нельзя. Я хотел крикнуть: не смей! Это опасно! Но что-то меня удержало, и я промолчал, хотя, не в силах отвести взгляда, во все глаза глядел в упор на него, на ребенка. И тут крикнул он. Мой друг, мой товарищ. «Не надо! — крикнул он. — Это опасно! Нельзя!» Но мальчик, конечно, не слушал и не послушался. Он улыбался. Он взял патрон, осторожно и бережно, за ножку треноги, поднял его до уровня глаз и стал потихоньку разглядывать. Я замер, но сидел и молчал. Я как бы давал почувствовать ему: вот, гляди, вот они — результаты, вот чем мы с тобой кончили. Я как бы предоставлял ему теперь поле деятельности: вот, смотри, ты взялся за дело, а я, хотя это мой сын, теперь и пальцем не шевельну, а ты теперь все делай сам. И он не усидел! Он начал делать! Я видел, что он дернулся, будто бы хотел сделать прыжок, чтобы вырвать патрон, но нет, этого делать было нельзя: порох в патроне уже нагрелся, он был близок к точке возгорания, и от толчка, если бы он там пересыпался, патрон мог взорваться. «Ну отдай, Вовик (хотя моего сына звали не Вовик), отдай, — сказал он. — Зачем тебе эта игрушка? Отдай ее нам. Ведь это для нас. Мы взрослые. Это игрушка для взрослых. А ты еще маленький… И вообще, нехорошо брать чужие игрушки». Но мальчик не слушал. Он даже не сказал: не отдам. Он навел патрон сначала на него и (меня поразило, как быстро он понял и как это он догадался) сказал: «Дых-дых-дых». Потом он навел патрон на меня и тоже сказал мне: «Дых-дых-дых». (Я человек, конечно, хладнокровный и не из трусливых, но тут у меня в животе что-то екнуло, сердце перевернулось, ноги похолодели и задрожали, и я почувствовал, что от лица отлила вся моя кровь, что в нем была.) А потом он навел патрон на себя и тоже сказал «дых-дых-дых», то есть, вернее, хотел так сказать, но уже не успел, потому что произошло то естественное, что давно должно было уже произойти: патрон выстрелил.