Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е

— Теперь я стар. Они опять заговорили. Опять я ничего не понимаю. И не властен, не властен, не властен! — Старичок зарылся в подушку и притих.

Она уже собиралась залезть на свою полку, когда старичок опять вскочил.

— Ну, а теперь ты скажи что-нибудь.

— Я хочу спросить…

— Спрашивай.

— «У капель — тяжесть запонок, и сад слепит, как плес, обрызганный, закапанный мильоном синих слез…»

— Ну, а дальше, дальше?! — Старичок вскочил, и лицо его странно загорелось.

Улыбка смотрела в окно.

— Не знаю, — сказала она, — я хотела спросить: что это?

Старичок хихикнул, подумал и хихикнул совсем иначе.

— Откуда это у тебя? — спросил он.

— Так, — сказала она, — случайно.

— Так что ты хочешь знать? — спросил старичок.

Она смотрела в окно.

— Я хочу знать, чье это?

— Ничье.

Улыбка посмотрела на старичка.

— Как это ничье? Я спрашиваю, какого поэта?

— Никакого, ничье, нет такого поэта.

— Как так, стихи есть, а поэта нет?

— Нет, и стихов нет, тебе показалось. Нет стихов, нет поэта, нет и все…

Улыбка хлопала глазами.

— Нет и все! — злобно фыркал старичок. — Нет, не было и не будет. Забудь. Ни к чему, да его и нет. Ложись лучше спать, — совсем устало прибавил он.

Улыбка совсем уже засыпала, когда на одной станции дверь вдруг с грохотом отворилась и на полу распластался человек.

— Мне все равно — страдать или наслаждаться! — орал он.

Старичок подобрал ноги и забился в самый угол.

— Управдом, — объявил он, — сразу видно: управдом…

— Прошу без личностей! — Человек приподнялся и злобно покосился куда-то под дверь. — Прошу не выражаться! — гаркнул он и ударил кулаком в металлическую пепельницу.

— Убивают! — завопил он и, сунув разбитый кулак под мышку, стал пинать пепельницу ногами.

— Вот тебе, вот, получай при дамах… — приговаривал он. Потом вдруг заплакал.

— Несправедливо! — всхлипывал он. — Несправедливость и обман. Ну, виноват — накажите. Я сам себя накажу.

Он поднялся и, цепляясь за что попало, забрался на свободное место и там, встав на колени, уткнулся носом в угол.

Некоторое время он молчал. Но тут поезд качнуло.

— Один как шест, — четко сказал он и рухнул со скамейки на пол.

Полежав несколько минут неподвижно, он вдруг завозился, пополз к своей полке, приподнял ее, свалился в ящик для багажа и там затих.

— Как не бывало, — вздохнул старичок.

Ночь прошла благополучно. Только под утро в репродукторе что-то зашипело и мягкий грудной голос торжественно произнес: «Граждане пассажиры, наш поезд прибывает на станцию „Ларьки“». Он помялся и так же бодро и торжественно прибавил: «На станции есть кипятильник».

Полка, под которой спал пьяный, приоткрылась, появилась всклокоченная голова.

— Где я? — безумно прохрипела она.

— В гробу, — отвечал старичок.

— А… — Тот успокоился и тихонько прикрылся полкой.

Когда Улыбка проснулась, пьяный чинно сидел на своем месте и кушал крутые яйца.

— Вообще-то я непьющий, — сказал он. — Ну, выпил, случай такой, а вообще-то я управдом. Но это временно, это пока…

Он замолчал, и лицо его стало таинственным.

— Картофельный комбайн! — значительно сказал он и неопределенно развел руками, видимо изображая в воздухе корпус комбайна.

— Да, — сказала Улыбка.

— Вот-вот. — Управдом важно вздохнул. — Картофельный комбайн — это тебе не фунт изюма. Американцы голову ломали, и англичане, и французы. Это только кажется, что так. А на самом деле… Картофельный комбайн! Пять лет работал. Эти, как их, академики… Им пришлешь, а они — отказ. Асами какую хреновую ручку добавят — и как свое! Но я им показал, я сразу к самому… Тот как услышал, так сразу записочку. Ну, сразу забегали, машину, самолет, патент: ну, знаешь, справочку, что я — первый. Картофельный комбайн — тебе не фунт изюма!

— Вранье.

Улыбка заглянула вниз и увидала старичка. Он сидел на своем месте по-турецки и злобно таращился на управдома.

— Вранье, милейший. Чистой воды вранье.

— То есть как вранье? — Управдом оскорбленно нахохлился. — Перед вами изобретатель картофельного комбайна!

Старичок презрительно хмыкнул.

— Что скалишься?! — угрожающе привстал управдом.

— А то, милейший! Дело в том, что картофельного комбайна не может быть. Наукой доказано, что он невозможен, неосуществим, так сказать. Это — миф, формализм, абстракционизм, понятно? Происки иностранных империалистов, опиум для народа, отвлечение от насущных задач. Понятно?

Управдом крякнул, но старичок не спускал с него глаз. Всю остальную часть пути он рассказывал о ленивцах. Когда же приехали, он вручил Улыбке карточку.

— Вот, — сказал он, — придешь по этому адресу, я буду ждать тебя.

«Феликс Крот, гипнотизер», — было написано на карточке.

Оставленный без внимания управдом снова ожил и теперь все крутился вокруг. Он выхватил из Улыбкиных рук карточку, долго недоверчиво разглядывал ее.

«Измаил Бакалейко, изобретатель», — написал он с другой стороны.

И, подумав, приписал адрес.

За экзаменационным столом сидела тетка и недоброжелательно смотрела на Улыбку. Подходя к столу, она улыбнулась. Теткины губы собрались в принципиальную гармошку, а лицо стало таким, что Улыбка сразу поняла, что экзамена ей не сдать.

— Берите билет, — сухо сказала тетка.