Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е

Дети наши в эти сумасшедшие дни заняли довольно странное место в моей и жены жизни: они то необыкновенно мешали нам и страшно нас раздражали, то, напротив, совсем куда-то пропадали и, хотя оставались в комнате, вовсе нами не замечались. (Мальчик наш, Игорек, правда, довольно тихий, но обе девочки — просто несносны.) За эти дни, признаюсь, я очень намучился, но меня спасало, как это говорится, сознание того, ради чего я мучаюсь, и вот это самое то, ради чего я… и так далее, представлялось мне настолько прекрасным, что все тяготы, которые тоже есть в дачной жизни и о которых я, разумеется, знал и думал, никак меня не смущали и жили только, если можно так выразиться, в моем сознании.

И вот, наконец, когда пришла за нами грузовая машина, я настолько почувствовал, ну, скажем, вкус отъезда, что, как смущенно ни улыбался своим соседям по квартире и по дому, был, признаюсь, с ними до того холоден, что они, по-моему, даже обиделись.

Я еще, пока таскал на машину какие-то ящики, чемоданы и стулья, как-то это переживал, но уж когда погрузился и сел со своими в машину, тут же обо всем позабыл, плюнул на все и занялся только тем, что вот я еду, еду на дачу, в лесок, на лужок там какой-нибудь, еду почти на месяц, и то, что пока машина наша идет еще по городу, совсем мне не мешало радоваться, а даже по-своему, наоборот, — помогало: уже в этой поездке в кузове машины по городу было что-то необычное, захватывающее, люди оборачивались и, глядя на наши высокие тюки и чемоданы и на нас самих, вроде бы с безразличными лицами восседающих на этих высоких тюках, говорили: «Вот, на дачу едут», или «На дачу вот едут», или даже просто «На дачу», и от этих незначительных, ерундовых в общем-то слов голова моя кружилась (хотя сейчас меня пытаются убедить в том, что кружилась она тогда не из-за дачи, или в основном не из-за дачи, а из-за того, что я сидел на машине очень высоко и был вроде бы в центре внимания, в то время как у себя в КБ, на работе, я вот уже много лет был не лучше других — такой же, как у всех, стол, такой же стул, такая же чертежная доска, такие же нарукавники, — и, скорее всего, в глубинах души меня это угнетало).

Не знаю, не знаю, знаю только, помню, что, когда мы выехали на шоссе и по сторонам замелькали зелененькие какие-то деревья и подул в лицо совсем теплый ветер, потому что наш шофер был просто молодчина и гнал здорово, я прямо ошалел от удовольствия; после, когда наш шофер остановил машину, чтобы заправиться, у красной бензоколонки, я соскочил вниз, обежал эту бензоколонку, залез в смехотворные кустики пописать и потом, возвращаясь уже, сорвал с земли совсем незнакомый мне плюгавенький какой-то цветочек, пустяк, безделицу, но, стыдно сказать, идя обратно и держа его впереди себя в руке, я чуть не заплакал, но, правда, быстро оправился и вышел к машине просто радостный и сияющий. Возможно, и это было слишком и бросалось в глаза, потому что какой-то человек, подъехавший к бензоколонке на своем «Москвиче», спросил у меня: «Что это с вами?» Я немного растерялся, но тут же решил, что смущаться не стоит, и ответил ему, то есть просто объяснил себя: «Лето, знаете ли, товарищ, как-никак… какое ни есть». Не понимаю, почему я сказал в конце сущую ерунду, это свое «какое ни есть», и вовсе не помню, что он мне ответил и ответил ли вообще; кажется, он мне улыбнулся, но я уже карабкался наверх, на тюки, и мы сразу покатили дальше.

Вряд ли стоит рассказывать о дороге еще — скоро мы приехали, разгрузились, и началась жизнь если и не райская, то близкая к тому.

Почти каждый день я ловил с ребятами удочкой плотву и пескариков на маленькой речке, ходил в лес, собирал первую землянику и дрова для печки, иногда болтал с соседом по даче и его очень милой женой, просто гулял, или сидел возле дома под вишней возле деревянного стола в плетеном кресле и читал «Огонек», или ничего не читал, мастерил, или чинил детям пустячные какие-то игрушки, и уж обязательно каждый день, если не мешала погода, ходил с детьми и женой на речку и купался.

Мне трудно объяснить, что во всем этом было замечательного, но это было именно так, и ничто, — а каждый день, в любую погоду, мне приходилось дважды бегать за молоком километр туда, километр обратно, очень часто в магазин — за два километра от нас и, к сожалению, в другую сторону, чем за молоком, нужно еще было постоянно следить, хватает ли дров и не перекупаются ли дети, и еще было много хлопот с теми же детьми, хлопот, каких в городе не было, из-за того, что они вечно готовы были потеряться в лесу, лазили по деревьям и крышам, все время и иногда до драк и слез спорили, чье это дерево или чья это крыша, вечно куда-то влезали и откуда-то падали, и царапин, заноз, ссадин и реву было куда больше, чем в городе, — но ничто, я повторяю, не могло погубить во мне то наслаждение, которое я испытывал, живя на даче.