Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е

— Очень рад познакомиться с вами, Ванечка. Очень, очень рад!

Чутких торжественно произнес:

— А теперь прошу всех к столу!

На столе в соседней комнате стояли бутылки с водкой, коньяком, иностранными винами. От такого изобилия майор тихо охнул. Потом, крякнув, сказал:

— Кр-расота!

Рабинович сел рядом с Нагановым, налил полный стакан коньяка «семь звездочек» (майор никогда не пробовал такого) и, ласково глядя в глаза майора, произнес душевно:

— Выпей, Сенечка. Семь звездочек — твое число, семерка.

«Пассивный или активный?» — Майор пытался узнать по глазам, но не угадывал, не было опыта. Решил: «Разберемся в милиции. А сейчас придется пить, не отвертишься…

Ишь, живут-то как, извращенцы!.. Семь звездочек… Пропадай, жена моя Шура!»

Майор молодецки выпил стакан. Крякнул, засмеялся хорошим смехом. В голове стало тепло, весело, уютно. Напряженки как не бывало. Африка!

«Почему они не переходят к делу?» — подумал майор и прижался жаркой ягодицей к ягодице Рабиновича. Рабинович не возражал.

Выпили еще по одной, и еще. Майор, по давней привычке, пил стаканами.

— Внимание! — сказал Сэнди в ломаных очках. — Внимание! Я прочту свой новый рассказ.

«Так вот откуда взялся этот „Максик!“ — мгновенно догадался майор и сделал в блокнотике пометку. — Для возбуждения животных чувств им еще и рассказы требуются… И это мы учтем».

— Рассказ называется кратко: «Бей!»

«Бей!»

— Бей жидов!

Крикнули с чувством, смачно. Побежали гурьбою спасать Россию: братья Губины, Пашка Парфен, Иван Пестрицкий, Петька Громыч, Семины — Семен да Евдоким, Шубин, свояк их, сержант Фролов, что в отпуск приехавший, — тоже.

— Бей! — кричит.

В армии пятый год служит. Тесак австрийский прихватил, размахивает, крутит:

— Бей!

Добра у них, у жидов, много. Всякого много — и разного. Попили кровь… Натерпелись, будя! Отыграемся за все, мать бы иху сотни!

— Погодите, ухманы-глазманы-рехманы! Доберемся ж до вас. До-бе-рем-ся!

…А все потому, что погром ныне…

О вей-вей! Они бежали толпой, эти русские. С кольями, с тесаками. Исаак ударил ихнего Василия. Русский Василий был пьян, как свинья, он лез к тете Хане под юбку, он говорил циничные слова.

Исаак все же муж, он сказал:

— Уйдите!

Пьяный русский сказал:

— У-y, жжид! — и толкнул Исаака, хоть и сам едва стоял на ногах.

Тогда Исаак побледнел, он стал белым, как молоко, он закричал тонким голосом, тонким-тонким, и ударил русского Василия.

И вот — пожалуйста! Через полчаса погром.

Бабушку Моню пнули сапогом. Двумя сапогами — братья Грубины. Лавку Шушмана ограбили дочиста, даже кнопки забрали.

— Будя! Отпился кровушки, мать бы твою жидовскую восемь!

Петруха Мальцев гонял Веню Ицека по двору и гоготал:

— Ишь, пархатик! Что гусенок бегаит. Маленький, а пархатый. Я ттебя! — и швырял в Ицека поленьями.

Дед Рувим умирал и бредил. Ему пробили череп кочергой, и в разбитом мозгу был город. Рувим ясно видел город, там было все родным, еврейским: и дома, и улицы, и люди, и деревья. Даже собаки были свои — еврейские. Умные, с чуткими черными глазами.

Рувим слышал призывный крик:

— Эй, Рувим, поднимайся! Идем громить русских! Скорей же!

Шушман шел впереди большой толпы. Все несли колья, тесаки, ломы. У Мони Рехмана висело за спиной целое ружье! Он кричал громче всех:

— Бей русских! Бей русских!

И размахивал при этом магиндоидом, укрепленным на шесте.

«Их давно не громили, скуластых хамов», — подумал Рувим. Он хотел приподняться, встать и пойти на погром…

Но город внезапно наклонился, отступил во тьму. В мозгу вспыхнула и ярко засияла цифра 7. Нестерпимо яркая… И старый Рувим умер.

А погром был в полном соку! Налился и созрел, точно спелое яблочко.

— Спасай Россию!

— Братцы, бей!

— Мать же твою пять: еще бегит жиденок!

— Бей его!

— Бей!

— Убегает, пархатик.

— Не уйдет!

— Сержант Фролов, забегай справа!

— Держи его, Петруха!

— Тесаком, тесаком!

— Имай жида!

— Имай!

— Имай!

Ходют они. Кровушку пьют. В магазинах, в театрах, в художниках. Везде проникают, где лучше. Но ничего, дождутся. Всыплем им горяченьких, по тепленьким местам. Всем этим ухманам, грохманам, рехманам. Сделаем им гробманов!

Я и Петрухе так говорю:

— Доберемся ж до них… До-бе-рем-ся!

После

Громче всех смеялся Рабинович: ему до слез понравился рассказ. Впрочем, многие во время Сэндиного чтения занимались делом. Не раз и не два коленей майора касалась чья-то жаркая рука (он тотчас сбрасывал ее с колен, чутьем чекиста понимая, что колено — это только предлог и рука непременно поднимется выше).

Майору стало дурно: он пил не закусывая. Поднявшись из-за стола, он сказал:

— Извиняюсь… — и поспешно вышел из комнаты в коридор. Дверь туалета Наганов запер, боясь покушения («половых посягательств» — так сформулировал бы это сам майор, не будь он пьян). Через десять минут, побледневший, Наганов вернулся в комнату.

В воздухе чувствовалось томление. Шли тихие разговоры, тет-а-тет. Майор, чтобы взбодриться, выпил еще стакан коньяка. Потом, не закусывая, запил его стаканом иноземного вина. Подумав при этом: «Кислятина».