Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е

— В уставе римских театров изъявление неумеренного неодобрения приравнивалось к изъявлению столь же неумеренного одобрения и — запрещалось. Изъявившие же не разлучались с тюрьмой от двух до шести месяцев.

Слава богу, — невольно воскликнул Петр Иванович, — что в России, на бескрайних равнинах ее фундамента, изъявление неумеренного одобрения не перекладывает камертон радости в футляр юстиции.

Господи! — продолжал Петр Иванович. — И как же не изъявлять неумеренного одобрения, когда взгляд, отпущенный навстречу окружающей действительности на два шага и далее, так и тонет в благополучных происшествиях.

И Петр Иванович на самом деле отпустил взгляд свой на волю: направо от него блестела свежеумытая витрина книжной лавки, на коей помещался лубочный портрет императрицы Елизаветы Петровны, запрещенный к продаже (ввиду явного безобразия) пристрастной цензурой.

Но Петр Иванович узнал Елизавету Петровну, несмотря на неудачность художественного приема. Он узнал, так сказать, главное.

— Елизавета Петровна, как раз иду мимо… — объяснился Петр Иванович и переложил беспристрастный взгляд налево.

Там, на мостовой, ревнитель булыжного уложения склонился над кувшином на малом огне.

— Чего ты варишь? — спросил Петр Иванович.

— Деготь томлю, ваше превосходительство, — отвечал костровой.

— Что ж ты хочешь от утомленного дегтя? Говори смело! Я сам служу нашему Государю!

— Уж больно черен станет, тем и хорош, ваше превосходительство, — отвечал костровой.

Петр Иванович одобрительно кивнул и распространил взгляд свой вдоль по проспекту к Адмиралтейству. Трое молодых офицеров, резко жестикулируя и поминутно смеясь, чуть не снесли с ног Петра Ивановича, так что он был принужден спросить, что занимает их воображение с такой притягательной силой.

— С сегодняшнего дня фортификация разделена суть на две части: полевую и долговременную, — отвечали офицеры.

— Отчего ж эта простая мысль не пришла ко мне в голову?! — воскликнул Петр Иванович.

— Каждый из нас задает себе этот вопрос! — воскликнули офицеры. — Стало быть, вы не откажетесь пойти с нами напиться пьяными с инженерами? Инженеры — французское слово, но это еще залог — обещали, что будет и настоящее бургундское! (В команде всегда сыщется острослов — непременно найдет случай упомянуть бургундское.)

— Молодость, молодость! Крылья альбатросовы! — с этим рассуждением о главных предметах человеческой жизни Петр Иванович повернул на Фонтанку.

Вот пишешь: «повернул на Фонтанку» — и самому не верится, что уж и на Фонтанку добралось драматическое действие.

Иного героя пока соберешь в Петербург, издержишь две уймы чернил и бумаги, и еще неизвестно, доберется ли? А Петр Иванович, надворный советник, только шагнул — и уже на Невском, честно сказать, и на Фонтанку не собирался сворачивать, а напрямки хотел в Адмиралтейство за шубой, да на Фонтанке собралась порядочная толпа, и слышалось из нее явственно: «Скороходы! Скороходы!»

— Что ж это еще за скороходы?! — свернул Петр Иванович на Фонтанку.

Проходя мимо дома Муравьевых, Петр Иванович заприметил в окне Никиту Муравьева, по-летнему, в одной белой рубашке, писавшего, поминутно чиркая, русскую Конституцию.

Что ж, я думаю, отчего не писать конституции, сам бы писал, да сбыта мало: снести в наши журналы — упрекнут по-свойски, на театр — не возьмут, разве что для бенефиса… а известно, каковы разговоры с бенефициантами!..

«Странная все ж таки река Фонтанка, — думал Петр Иванович. — Решительно не встретишь ни одного фонтана в дороге».

На балконе дома Нарышкиных сидел Дидро, с интересом наблюдая жизнь северной столицы, и хотя дом Нарышкиных в высшем смысле никак не мог выходить на Фонтанку, но обаяние великого гуманиста было безгранично…

Петр Иванович раскланялся с Дидро.

Лишь у входа в самый Летний сад наконец Петр Иванович добился положительного разъяснения народостечения: когда у него спросили серебряный рубль за место без кресла.

Во всю длину Летнего сада, между двумя аллеями, бегал скороход. В одиннадцати верстах от себя назначил он себе свидание с Победой через три четверти часа.

— Счастливая столица! — воскликнул Петр Иванович, доплачивая четыре рубля за кресло в первом ряду (диван для трех особ был по двадцати пяти рублей, кресла во втором ряду — по два с полтиной.)

— Счастливая столица! — воскликнул Петр Иванович. — Топот скороходов с утра наполняет ее коммуникации так же естественно, как шум морского прибоя!

Скороходы, могущие сегодня пробежаться вихрем, создающие вокруг себя моральную ауру прогресса, наглядного движения — сколь физического, столь и нравственного, — завтра из столицы перебегут в окрестные губернии, благотворно заражая своим примером…

Может же моровая язва, или проще — холера, распространяться с отличной быстротой, не предполагая в каком-нибудь человеке особенного к ней расположения, и равно пристает к людям всякого возраста и всякого темперамента.

Отчего же не получится у скороходов?!

Холера не происходит от свойств атмосферной температуры, ее опустошения одинаковы во все времена года.

Отчего бы и скороходам?!