Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е

— Да до самого Щетинкина. А Щетинкин пришел, узнал про те деньги, которые Колчак обещал за меня, и сапогами хромовыми меня наградил, с полковника убитого снятыми. Так сапоги эти отец мой и доносил, в них его и похоронили.

— Да-а, — говорит Иван Карлович.

— Да-а, — говорит Егор.

А солнце уж за дом завернуло, на закат пошло. В палисаднике Ивана Карловича цветочки какие-то, после артистов уцелевшие, лепестки свернули — ночевать собираются. Под крышей клубок комариный, бесшумный свился — мотается. Огромные, грозные жуки в воздухе проносятся. А перед мужиками не то третий раз, не то четвертый содержимым своим бидончик обновился. Эльза из ограды, не показываясь, кричит:

— Ваня! Огурцы поливать надо!

— Обойдутся твои огурцы! Завтра гроза будет! Все парники уплывут! — Ваня ей так из палисадника.

И дальше сидят мужики, беседуют.

— Борхеса ты читал? — спрашивает Егор.

— Это тот, который немец? — спрашивает Иван Карлович. — Тот, который про огурцы писал?

— Нет, — говорит Егор, — это другой, этот — негр, по-моему.

— Нет, — говорит Иван Карлович, — негров я не читал. Негры все про негров пишут, а про негров начитаешься — негры тебе и приснятся. Нет, — говорит Иван Карлович, — этого я не читал.

— И я не читал, — говорит Егор.

— А вот в Австралии где-то, по моему телевизору передавали, — говорит Иван Карлович, — негры эти таких пчел вывели, с ворону ростом, так эти пчелы сначала самих негров, которые их вывели, съели, потом всю деревню сожрали, после этого на воинскую американскую часть напали, так там только четыре танкиста и собака в танке спаслись, а теперь, передают, они в нашу сторону летят, в Монголии будто одну уже застрелили. Вот, а американцы австралийским властям и пчеловодам протест выдвинули.

— Да-а, — говорит Егор.

— Да-а, — говорит Иван Карлович.

И Эльза уж в окно стучит. Постучала и говорит:

— Ваня, ты спать пойдешь или нет?!

А Ваня к окну даже головы не повернул, говорит Егору Ваня:

— Вот женщина, вот кайзеровская внучка, — и потом громче ей, Эльзе: — Дай хоть раз с человеком поговорить!

— Вот интересно, — говорит Егор, — у вас женщины, а у нас все бабы, а вроде одинаковые.

— Да нет, — говорит Иван Карлович, — у нас они тоже — бабы, только иногда женщинами бывают — когда с ними в гости идешь да в гостях сидишь, а как домой пошел, так она опять — баба.

— А-а, — говорит Егор.

— Да-а, — говорит Иван Карлович.

Допили что в бидончике оставалось. Посидели, а потом и говорит Егор:

— А ты, Карлыч, Борхеса не читал?

— Читал, — говорит Иван Карлович, — только ни хрена не понял, будто не человек писал, а негр.

— И я читал, — говорит Егор, — и мне после этого негры снились.

А потом уже ночь молочная, северная. Туман по низинам. В тумане лошади бродят, ботолами бубнят. Где-то лягушки квакают, утки крякают. Стервятник ночной снует. А Иван Карлович и Егор против ворот стоят и за грудки держатся.

— Ты, наверно, окороки и колбасу-то, — говорит Егор, набычившись, — для Гитлера готовил?! Из-за Гитлера твоего мужичонка-то наш, колбасой порешенный, и пострадал, наверно?!

— Я тебя, чушка, — говорит Иван Карлович, опору ногой нащупывая, — медовухой-то своей зачем поил? Чтобы ты, лапоть, придурком германским в глаза мне тыкал!

— Мне медовуха твоя, фюрер, тьпу! — говорит Егор. — И если бы я первый винцом тебя не угостил, шиш бы, а не медовуху от тебя увидел!

А потом Егор Ивану Карловичу еще что-то про Гимлера, Геринга, Геббельса, про Эльзу — дочь кайзеровскую и про проститутку Еву Браун сказал. А потом Егор под гору покатился и забыл на время, почему он там. А потом очнулся, в гору к избе своей пополз по-пластунски, вспомнил про пчел, которые негров съели, и забормотал:

— Счас, счас, только доберусь до своих, возьму гранат парочку и от твоей пасеки, Адольф, только яма останется, пойдете с Эльзой пчел проверять, свалитесь в яму и ноги переломаете.

Так, с передыхами, с остановками да с монологами длинными, добрался Егор до своих ворот и уткнулся головой в подворотню. А с другой стороны выспавшийся за день Марс подкрался, нос высунул и зарычал.

— Я те дам, гад, я те покажу, овчарка немецкая! Это тебе не концлагерь!

Узнал Марс хозяина, успокоился, забарабанил хвостом по бокам.

А Егор еще долго лежал ниц лицом, вдыхая запах травы и земли. В ушах его звучали слова: Африка, Австралия, кино, артисты. Перед глазами возникали негры, пожирающие яланских быков, пчелы, пожирающие негров, Меркпингер, с салом в руке бегущий через всю Сибирь, и девушка в белом платье и в розовой шляпе. А потом Егору на ум пришел вдруг петух. А петух в чугунке, припомнил Егор, а чугунка в печке, огня дожидается. Егор перевернулся на спину: все то же — те же бледненькие летние звезды, те же легкие, реденькие облака, те же звуки. Поднялся Егор, за верею хватаясь, вошел в ограду и побрел к крыльцу.

— Нет, кайзер, и у нас не все так просто, — бормочет Егор. — И у нас что-то да бывает.