Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е

— Ну чего же ты на меня кричишь, — сказал Виталик. — Я же такой же человек, как и ты. Хотя и не женщина.

— Иди, иди! Давай! — крикнула Валя. — Всю жизнь мне испортил сегодня.

И Виталик увидел, как она плачет в потемках без звука и привычки.

В саду падали листья и дождь. Дождь не весь доходил до земли. Он стучал в оставшиеся на деревьях листья врозь с шагами Виталика. И листья вздрагивали при этом. И в них дрожал свет фонаря.

А на улице был ветер.

Ночью принялась гроза без грома.

Молнии прореживали темноту за окном. И листва тополя вспыхивала желтым в тишине.

А Виталик и женин дедушка Экстрин слушали на кухне не дошедшие до земли звуки.

Полбутылки водки стояло между ними на столе. На газете внавал полегли кильки с разинутыми ртами.

— Отопительного сезона хочется мне, Виталик, — сказал женин дедушка Экстрин.

Глаза его были уже как вставные. Он пристально налил водки в стаканы и выпил свое.

Виталик выпил следом.

— Кушайте питание, Виталик, — сказал Вилен Ароныч.

Но Виталик не нуждался закусывать. Он сидел и сжимал руки коленями. И молчал.

Гремели железом подоконника голуби. Листья теперь вовсю падали в темноту. Они падали и под ветром не находили места на земле.

— Вы водку пейте, Виталик, — сказал женин дедушка Экстрин. — И напьянствуете себе душу. Как же скот-то без души бить?

Он достал из холодильника ливерную колбасу по 64 копейки за килограмм. Зажег газ под сковородкой. Потом порезал колбасу и бросил на сковороду. Получилось шипение.

— Виталик! Она исчезает! — закричал Вилен Ароныч. — Глядите, Виталик! Она же исчезает! А я в ней вкус находил! Виталик!..

Колбаса с шумом пузырилась и исчезала без следа.

В огорчении женин дедушка Экстрин выпил еще водки. Но он не был окрепшим к пьянству. Скоро голова его стала валиться. А тень ее на стене падала вслед.

Голова жениного дедушки Экстрина лежала на газете. Виталик видел все подробности его темени.

— Она исчезает, — сказал Вилен Ароныч в стол. — Я вам правду говорю, Виталик. Хотя по национальности и киргиз…

Вдруг он поднял голову. Глаза его глядели далеко.

— Я всегда хотел вам что-то сказать, Виталик, — зашептал он.

Хребет кильки прилип к его лбу.

— Я забыл! Я все забыл, Виталик! — закричал он. — А ведь хотел вам всегда что-то сказать! Но я все забыл, Виталик!

Голова его упала снова.

Виталик допил остатки водки и взял жениного дедушку Экстрина на руки, как родного. Он отнес дедушку в комнату и положил на кушетку. Снял с него брюки и проверил во рту наличие челюсти. И покрыл его безволосые ноги газетами для тепла.

Женщина с пробритым до синевы подбородком отставила недопитую кружку и закурила.

— Я допью… — сказал старик в армейской ушанке с лыжной палкой за место костыля.

— Слушай, армеец, а чего среди вашего брата так седых мало? — спросила женщина старика.

Старик допил пиво из ее кружки. Он не ответил. Он глядел на все неразбуженными никогда глазами. И ежился внутри капроновой куртки.

— Свиньи так орут, когда их на убой гонят, — сказал Виталик. — А не деться никуда все равно.

— А я вот думаю, может, бросить жить и помереть? — сказала женщина.

— Я допью твое, — сказал старик Виталику.

Снова был вечер. Небо погасло. И по-прежнему осень омертвляла жизнь.

Земля лежала под дождем и листопадом. Листья летели в сторону ветра. Тепло уходило с земли.

Сзади кто-то положил руку Виталику на плечо. Это была Валя. Николай был при ней.

— Ну чего ты мучаешься жить? — сказала она. — Это внутри травы и деревьев жизнь осенью стихает. А внутри людей она должна прежней быть.

Виталик посмотрел на нее и увидел ее вблизи.

Закат прошел.

Но осени было еще много.

Далеко до снега

— Ну чего же ты смотришь? — спросила девушка.

Было три часа дня, и было шумно и накурено в пивной.

Два часа назад Женька написал в тетради местных командировок: «БАН». И расписался в графе. Он часто писал в этой тетрадке «БАН». И всегда ставил подпись. Иногда он писал что-то другое, но подпись ставил всегда.

На институтском дворе он не встретил никого из начальства. Это была удача. Врать в глаза он не умел.

А потом он слушал, как молчат люди в вагоне метро. Он видел лишь их отражения в стекле. Отражения тускнели на остановках. На перегонах люди на стекле снова возникали, помеченные надписью «Не прислоняться». Но он прислонялся.

А в городе шел листопад тополей.

За Женькиным столом пил пиво майор. Он курил и щурил на тарелку с окурками непослушные уже глаза. И тушил папиросы одну за другой. И тут же прикуривал вновь.

Они сидели в углу. Со своего места Женька видел весь зал. Всех людей. Он успел выпить три кружки, когда вошла девушка.

В окнах пивной стоял свет. Она вошла вдруг. Было три часа дня. Собирала пустые кружки со столов старуха. Старуха ходила уже по-зимнему, в пальто. Сапоги хлопали ее по икрам суконными голенищами.

— Второй-то был сильно похож на меня, — сказал майор. — Только один человек осветил мир. А второй-то был сильно похож на меня. Ты пойми.

Папироса дрожала в его пальцах.

Девушка взяла у стойки пару пива. В каждую руку по кружке. Единственная девушка здесь.