Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е

— Ну да, ну да, — говорит Егор, — сумма-то увеличилась, а плаха сломалась, и мы с девкой в хлевушку: я на девку, а девка на овцу. Перепугались до смерти. Прыгал, прыгал я, одежонку с потолка кое-как ухватил, из хлевушки вылетели и в крапиву — неделю после от крапивы как в огне горел. А тут и Колчак в Ялань со знаменами да с песнями заходит. И разместился, как на грех, у Дыщихи. А та, влюбившись на старости-то, и пожаловалась под одеялом своему любимому. Так на следующее утро на волости, на магазине, на кабаке и на церкви объявление появилось:

«Тому, кто изловит или укажет того бандюгу, уголовника того, который у хозяйки моей, Дыщихи, овце брюхатой ноги переломал, даю пятьсот миллионов керенок и бесплатную прогулку по Енисею до самого Океана на пароходе „Святой Николай“.

И подпись: Председатель Яланской Антинародной Демократической Республики генерал-адмирал Колчак».

— Да-а, — говорит Иван Карлович, — ну так и чем дело кончилось?

— А чем? Ничем. На керенки-то никто, может, и не позарился бы, а на «пятьсот миллионов» уж обязательно бы охотник нашелся. Вот отец и решил меня на всякий случай спрятать. Он, отец-то у меня, ленивый был и навоз дальше пригона не вывозил отродясь, дак там, на пригоне, навозу этого целая гора с Голгофу накопилась. Вырыл отец в навозе яму и закопал меня по самые уши, а сверху корытом прикрыл. Вот, кажен день мать ходила и кормила меня с ложки.

Смешно Ивану Карловичу — хохочет, хохочет, слезу вытирает и спрашивает:

— И долго в навозе ты просидел?

— Да до самого Щетинкина. А Щетинкин пришел, узнал про те деньги, которые Колчак обещал за меня, и сапогами хромовыми меня наградил, с полковника убитого снятыми. Так сапоги эти отец мой и доносил, в них его и похоронили.

— Да-а, — говорит Иван Карлович.

— Да-а, — говорит Егор.

А солнце уж за дом завернуло, на закат пошло. В палисаднике Ивана Карловича цветочки какие-то, после артистов уцелевшие, лепестки свернули — ночевать собираются. Под крышей клубок комариный, бесшумный свился — мотается. Огромные, грозные жуки в воздухе проносятся. А перед мужиками не то третий раз, не то четвертый содержимым своим бидончик обновился. Эльза из ограды, не показываясь, кричит:

— Ваня! Огурцы поливать надо!

— Обойдутся твои огурцы! Завтра гроза будет! Все парники уплывут! — Ваня ей так из палисадника.

И дальше сидят мужики, беседуют.

— Борхеса ты читал? — спрашивает Егор.

— Это тот, который немец? — спрашивает Иван Карлович. — Тот, который про огурцы писал?

— Нет, — говорит Егор, — это другой, этот — негр, по-моему.

— Нет, — говорит Иван Карлович, — негров я не читал. Негры все про негров пишут, а про негров начитаешься — негры тебе и приснятся. Нет, — говорит Иван Карлович, — этого я не читал.

— И я не читал, — говорит Егор.

— А вот в Австралии где-то, по моему телевизору передавали, — говорит Иван Карлович, — негры эти таких пчел вывели, с ворону ростом, так эти пчелы сначала самих негров, которые их вывели, съели, потом всю деревню сожрали, после этого на воинскую американскую часть напали, так там только четыре танкиста и собака в танке спаслись, а теперь, передают, они в нашу сторону летят, в Монголии будто одну уже застрелили. Вот, а американцы австралийским властям и пчеловодам протест выдвинули.

— Да-а, — говорит Егор.

— Да-а, — говорит Иван Карлович.

И Эльза уж в окно стучит. Постучала и говорит:

— Ваня, ты спать пойдешь или нет?!

А Ваня к окну даже головы не повернул, говорит Егору Ваня:

— Вот женщина, вот кайзеровская внучка, — и потом громче ей, Эльзе: — Дай хоть раз с человеком поговорить!

— Вот интересно, — говорит Егор, — у вас женщины, а у нас все бабы, а вроде одинаковые.

— Да нет, — говорит Иван Карлович, — у нас они тоже — бабы, только иногда женщинами бывают — когда с ними в гости идешь да в гостях сидишь, а как домой пошел, так она опять — баба.

— А-а, — говорит Егор.

— Да-а, — говорит Иван Карлович.

Допили что в бидончике оставалось. Посидели, а потом и говорит Егор:

— А ты, Карлыч, Борхеса не читал?

— Читал, — говорит Иван Карлович, — только ни хрена не понял, будто не человек писал, а негр.

— И я читал, — говорит Егор, — и мне после этого негры снились.

А потом уже ночь молочная, северная. Туман по низинам. В тумане лошади бродят, ботолами бубнят. Где-то лягушки квакают, утки крякают. Стервятник ночной снует. А Иван Карлович и Егор против ворот стоят и за грудки держатся.

— Ты, наверно, окороки и колбасу-то, — говорит Егор, набычившись, — для Гитлера готовил?! Из-за Гитлера твоего мужичонка-то наш, колбасой порешенный, и пострадал, наверно?!

— Я тебя, чушка, — говорит Иван Карлович, опору ногой нащупывая, — медовухой-то своей зачем поил? Чтобы ты, лапоть, придурком германским в глаза мне тыкал!

— Мне медовуха твоя, фюрер, тьпу! — говорит Егор. — И если бы я первый винцом тебя не угостил, шиш бы, а не медовуху от тебя увидел!