Коллекция страха

Как бы дерьмово ни выглядел я, Хэнку сейчас еще хуже, его глаза заплыли почти полностью. Пальцы раздуло и растопырило. От множества попаданий в пах Хэнк хромает. Дженни помогает ему лечь на заднее сиденье машины, чтобы она смогла отвезти его домой.

Я говорю ей:

— Даже если я победил, ты не обязана со мной идти.

И она говорит:

— Хорошо.

Я спрашиваю, не передумала бы она, узнав, что я богат. Реально супербогат.

И Дженни говорит:

— А ты богат?

Мяч, одиноко лежащий на растрескавшемся теннисном корте, кажется красным от крови Хэнка. Он катится, выписывая кровавые буквы размашистым почерком: «Забудь ее».

Я жду и жду, потом качаю головой.

— Нет, я не богат.

Когда они уезжают, я поднимаю мяч и шагаю обратно к Скиннерс-Крик. Достаю из-под корней поваленного дерева стеклянную банку, полную золотых монет. Беру ее и роняю мяч. Он катится, я иду следом. Он катится вверх, нарушая все законы физики, и катится так целый день. По траве и песку мяч катится до самых сумерек. По Тернер-Роад, по Миллерс-Роад, на север по старому шоссе, которое сменяется грунтовыми дорогами без названия.

На горизонте появляется точка, за которой садится солнце. Точка вырастает в прыщ, когда мы подходим ближе. Хибара. Еще ближе она оказывается домом в гнезде облупившейся краски, сорванной ветром с его деревянных стен и опавшей у кирпичного фундамента. Так отмирает кожа после солнечного ожога. Голое дерево искривилось и разошлось. На крыше топорщится старый и порванный рубероид. К входной двери приколот лист желтой бумаги со штампом «Арестовано».

Желтая бумага в закатном свете кажется еще желтее.

Теннисный мяч катится по дороге, потом по тропинке к дому. Скачет по кирпичным ступеням и громко стучит по двери. Отпрыгивает на крыльцо и снова стучит в дверь. Изнутри до нас доносится звук шагов, дерево скрипит и стонет под босыми ногами. Из-за закрытой двери с листком «Арестовано» голос спрашивает:

— Кто там?

Голос ведьмы, дребезжащий, надтреснутый, как старые доски обшивки. Невыразительный и блеклый, как ошметки краски на земле.

Я стучу и говорю:

— Кажется, у меня для вас посылка…

Банка золота, которая вытягивает мои мышцы в струну, едва не ломая кости своим весом.

Теннисный мяч снова прыгает на дверь, стучит в нее, как в барабан.

Голос ведьмы отвечает:

— Уходите, пожалуйста.

Теннисный мяч стучит по деревянной двери, на этот раз звук металлический. Щелчок по металлу. Щелчок. В нижней части двери тянется щель, обитая золотистой медью, над ней надпись «Для писем».

Я сажусь на корточки, потом становлюсь на колени, отвинчиваю крышку стеклянной банки. И подношу горлышко к щели для писем, а потом наклоняю банку, высыпая золото в отверстия двери. Монеты звенят и гремят, падают внутрь и раскатываются по деревянному полу. Джекпот уходит туда, где я не могу его видеть. Когда банка пустеет, я оставляю ее на крыльце и шагаю вниз по ступенькам. За моей спиной щелкает дверная ручка, звенит цепочка и отодвигается засов. Скрипят петли, и с одной стороны двери возникает темная щель.

Оттуда доносится голос ведьмы:

— Коллекция моего мужа…

Теннисный мяч, мокрый от крови Хэнка, покрытый грязью, катится у моей ноги, послушно следуя за мной, как лабрадор бежал за Дженни. Как я сам долгое время за ней бегал.

Голос говорит:

— Как вы их нашли?

Голос с крыльца говорит:

— Вы знали моего мужа?

Голос кричит:

— Кто вы?

А я продолжаю шагать.

ДЭВИД МОРРЕЛЛ Снежная архитектура

В первый понедельник октября семидесятидвухлетний Сэмюэл Карвер, внезапно потерявший работу, шагнул навстречу скоростному автобусу. Карвер был редактором в «Эдвин Марш и сыновья», до недавнего времени — одном из последних частных издательских домов в Нью-Йорке.

— Описать Карвера простым словом «редактор» будет неверно, — говорил я в надгробной речи. «Марш и Сыновья», косвенно послужившие причиной его смерти, теперь являлись подразделением «Глэдстон Интернешнл» и отправили меня представлять компанию на его похоронах. — Он был легендой. Чтобы найти кого-то с подобной репутаций, придется отправиться в двадцатые годы, к Максвеллу Перкинсу и его отношениям с Эрнестом Хемингуэем, Ф. Скоттом Фицджеральдом и Томасом Вульфом. Это Перкинс подогревал эго Хемингуэя, помогал Фицджеральду справиться с похмельем и сообразил, что рукопись Томаса Вулфа в два фута толщиной можно разделить на несколько новелл.

Стоя у гроба Карвера перед пресвитерианской церковью на окраине Манхэттена, я насчитал десять горюющих.