Коллекционеры

— Разумный план, — сказал он. — Могу я взглянуть на них?

— О, вы хотите посмотреть? — сказал Хорли с притворным удивлением. — Я даже обезьяну еще не распаковал. Она пришла сегодня утром.

— Ну что ж, пойдем и распакуем, — сказал Гринстед. — В этой комнате становится все холоднее и холоднее.

Когда они направлялись в комнату Хорли, во дворе уже накрапывал мелкий ледяной дождь. В старых зданиях горели только два окна, и когда Гринстед оглянулся, одно из них погасло.

— А кто этот парень, который задолжал вам деньги за меццо-тинто? — спросил Гринстед.

— Рейнсфорд. Я всегда сомневался, можно ли ему верить. Вы его знаете?

— Однажды я купил у него рисунок. Вернэ. Это оказалось подделка.

Они поднялись по лестнице в комнату Хорли. Лампа стояла на таймере, и за то время, когда Хорли возился с ключами, уже погасла.

— Ну и скряги, — сказал он. — Что им стоит дать нам лишние тридцать секунд света? В любом случае, — он открыл дверь и отступил назад, — добро пожаловать в самую теплую комнату в здании.

— Боже мой, даже слишком, — сказал Гринстед.

Было очень жарко. Настоящая духота. Газовый камин горел яростно, тяжелые шторы плотно задернуты, не пропуская сквозняка, а от электрического камина со всеми тремя решетками, горящими красным, исходил запах жареной пыли. Гринстед тут же снял пальто.

Хорли суетился вокруг, вешая халат, бросая ключи на стол, доставая бокалы с вином, убирая книги со стола рядом с диваном, включая лампу.

— Возможно, мы могли бы немного сэкономить, — сказал он и выключил одну из электрических решеток камина.

— Мне определенно хватит, чтобы согреться. Так вот как вы живете, Хорли, — при температуре турецкой бани?

— Просто чтобы позлить их. Мне нравится представлять себе выражение лица казначея, когда он видит счета за коммунальные услуги. Красное?

— Тогда дерзайте. Мне стакан поменьше. А где же сама картина?

— Всему свое время, — немного игриво сказал Хорли. Гринстед сел подальше от газового камина и взял протянутый Хорли стакан. Вино было кислым и неприятным, но то вино, которое они пили за обедом, было не лучше.

— А помните ли первую картину, которую купили? — спросил Гринстед.

Хорли наклонил абажур так, чтобы он четко освещал стоящий напротив стол.

— Да, конечно, — сказал он. — Это была грязная открытка. Я купил ее в Египте во время национальной службы. Я хранил ее целую неделю, а потом мне стало немного стыдно, и я ее выбросил. Я о том, что композиция была жалкой. По правде, я никогда о ней не жалел.

— Начало большой карьеры.

— Ну, вот и она, как бы ее ни звали, невероятная женщина…

На столе, на небольшом мольберте стояла картина, маленькая, не больше пятнадцати дюймов в высоту и двенадцати в ширину. Хорли снял черную бархатную ткань с глупым узором, на который Гринстед не обратил никакого внимания. Картина, написанная маслом на холсте, в красивой позолоченной раме, светилась в свете лампы так, словно на ней был распустившийся цветок. Молодая женщина скромно стояла, сложив руки, слегка наклонив голову, ее светлые вьющиеся волосы были свободно стянуты красной лентой на затылке. Гринстеда устремил взгляд к изображенному на картине лицу, и Хорли с удивлением почувствовал напряжение, пока не вспомнил, что этот человек, в конце концов, коллекционер. Но тут было что-то большее, чем любопытство знатока: оно было диким. Гринстед выдвинул подбородок — Хорли увидел, как он напрягся, — а губы растянулись, обнажив сжатые зубы.

— Вы… э-э… видели ее раньше? — спросил Хорли.

— Да. Я знаю, кто она.

— Господи. Откуда вы ее знаете?

— Мы были любовниками.

— Да ладно вам, — сказал Хорли. — И как же ее зовут?

— Мариса Ван Зи.

Гринстед не сводил глаз с лица молодой женщины. Когда Хорли проследил за взглядом мужчины, на нарисованном лице, казалось, появился проблеск еще одного скрытого выражения: где-то в уголках глаз и рта модели промелькнула незаметная триумфальная улыбка, хотя он не мог уловить, когда именно.

— Но, Гринстед, этой картине семьдесят лет — вероятно, около восьмидесяти! Вы верно шутите… Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, что знал ее и что какое-то время мы были любовниками. Она была самой прекрасной женщиной, которую я когда-либо знал.

— Что, после того, как она уже постарела? Вы это имели ввиду? Да будет вам, старик! Ради Бога, я знаю, что мы уже порядочно выпили…

— Это было совсем нечестно. Это было отвратительно, Хорли. Не понимаю, почему бы не вылить всё в этом погребе в канаву и не обновить его. А кто ваш винодел?

— Лепсон… но…

Хорли опустил подбородок и проморгался, словно пытаясь продрать глаза. Он сунул руку под куртку и хорошенько почесался.

— Что с вами? — спросил Гринстед.

— Зуд. Сводит меня с ума.

Хорли уже несколько минут терпел, но больше не мог сдерживаться. Он опять моргнул. Он сознавал, что не настолько трезв, как хотелось бы.

— Извините, Гринстед, — сказал он. — Я… я не знаю, что сказать.

— Ничего. Ничего не говорите. Я знаю эту картину уже полжизни и очень благодарен вам, Хорли, честное слово.

— Значит, вы знали о ней?

— Я видел, как Скиптон ее рисовал.

— А про обезьяну и прочее?