Коллонтай

Вечером с помощью буквопечатающего телеграфного аппарата, изобретенного американцем Юзом, связались с Петроградом, на том конце провода — Дыбенко.

«Заседание Совнаркома, — записала в дневнике Коллонтай, — было (по словам Дыбенко) очень бурное. Прекращение войны сейчас кажется невозможным, раз мир должен быть заключен с капиталистами. Что скажут немецкие рабочие? Многие считают, что это шаг, ведущий к гибели всей революции. Мысль о мире с кайзером не укладывается в голове…

Полная неопределенность, что будет с нашей делегацией. Я считаю, что ехать следует независимо от вопроса о немцах. Именно сейчас надо информировать заграницу, разъяснять. Натансон склоняется к тому, чтобы ехать обратно. Левоэсеровское Цека резко против мира с немцами. В Совнаркоме обострение отношений…

Мне кажется, что левые эсеры очень крепки сейчас в ЦИК. В Совнаркоме тон задают наши, и эсеры там вроде «гостей», но когда придешь в Президиум ЦИК — атмосфера другая. Спиридонова господствует, распоряжается, возле нее — целый штат…»

Коллонтай переговаривалась по телеграфному аппарату с Петроградом: что ей делать — возвращаться, чтобы принять участие в острых дискуссиях, или всё-таки продолжать путь в Европу? Сталин сказал, что нужно ехать.

«Павел (Дыбенко), конечно, горячится, — записала она в дневнике, — и считает, что нельзя мириться с немецкими буржуями, надо их «добить». Обещал приехать сегодня. Просила привезти теплое платье. Очень холодно…»

Тяжело заболел простудившийся по дороге Ян Берзин. Он слег, и его решили перевезти на «Штандарт», потому что в гостинице даже не кормят.

«Улицы слабо освещены, пустынны, — продолжает Коллонтай. — Впечатление города в осаде… Вспоминаю Гельсингфорс весною прошлого года. Тогда он кипел и бурлил. Городом владели моряки: куда ни поглядишь — белые матросские блузы, открытые, оживленные лица, радостно-напористые, волевые и бесстрашные… Тогда население, пролетарское население, шло с нами. А сейчас наших моряков возле Ловизы чуть не растерзали. Классовая вражда в Финляндии острее и беспощаднее. Лютая будет здесь гражданская война!

Был американский журналист. Спрашивал: неужели я сторонница гражданской войны? Ответила ему напоминанием о лютой, жестокой, кровавой, беспощадной гражданской войне на его родине в 1862 году между северными, прогрессивными, и южными — хозяйственно-реакционными штатами. В глазах нынешних американцев «разбойники» того времени — истые «национальные герои». Слушал, но, кажется, аналогия его не убедила».

Двадцать второго февраля на специальном поезде, где были отопление и постельное белье, двинулись в Або. И здесь — встречи с местными коммунистами, выступление на митинге.

«Час ночи. Пишу лежа — расхворалась… — записала в дневнике Коллонтай. — Поражает одно — неналаженность связи и разведки. Никто в точности не знает, где сейчас линия белой гвардии… В Або меньше чувствуешь враждебное настроение буржуазии. Может быть, буржуазия просто попряталась в своих чистеньких деревянных домиках. Не верится, когда глядишь на эти домики с окнами в белых кружевных занавесочках и цветных горшочках, что город переживает гражданскую войну. Лавки торгуют».

Из Або вышли на небольшом судне «Мариограф», с которого бесцеремонно сняли британского консула с женой. Финская команда (11 человек) охотно сменила англичан на большевиков, но потребовала в награду одну из бутылок коньяка, предусмотрительно захваченных в дорогу. Путь прокладывал ледокол «Гриф».

Двадцать четвертого февраля в дневнике Коллонтай появилась новая запись: «Удивительное, ясное, морозно-солнечное утро. Воздух по-зимнему вкусно-душистый. Лед по заливу весь в снежных блестках. Небо стеклянно-синее, четкое и удивительно покойное. Ни облачка. Двадцать градусов мороза по Цельсию, а я без пальто выскочила на борт, и солнце жгло, как в горах зимой…

Этот нетронутый снег, это обманчивое ясное, синее небо, эти хрустящие ледяным хрустом глыбы льда, этот запах сосны, приносимый ветром с островов, даже эти безлюдные, точно заснувшие на зиму дачи, — всё тихо, ясно и безмятежно, как сны в детстве.

Война? Белая гвардия? Смольный комиссариат? Всё призрачно, нереально. Реальна, осязаема лишь вот эта тишина. Этот покой. Это горячее солнце, морозный день.

Покормили вкусным завтраком с кнэке-брэ (сухие ржаные лепешки), маслом и кофе. Во всём теле приятная лень сытости и отдохновения. Гляжу на небо и вспоминаю, что за всю эту кипучую зиму я ни разу не видела неба. Ни днем, ни ночью. Последний раз глядела на небо во дворике Выборгской тюрьмы… День удивительно долгий. Ощущаешь, что время существует, как в тюрьме. В Петрограде — времени не было».

Двадцать пятого февраля капитан ледокола «Гриф» решил, что его миссия окончена, и приказал разворачиваться. Капитан «Мариографа» наотрез отказался идти дальше без ледокола: либо судно затрут льды, либо оно подорвется на минах. Догнали «Гриф», члены делегации во главе с Коллонтай поднялись на борт и стали уговаривать команду. После четырехчасовой дискуссии команда проголосовала: большинством всего в один голос согласились следовать в Стокгольм.