Колодец

Через две недели после отключения горячей воды мы присутствовали на премьере Домового театра. Сценарий спектакля Скриб лихо состряпал из отрывков пьес Шекспира, прозы Камю, поэм Мильтона и обширных фрагментов своих рассказов. Ноябрьским вечером, когда холод и ветер стали особенно докучать, этот спектакль согрел наши сердца. В нем блеснула талантом жена Скриба, чувственная блондинка с бездонными глазами. Живое слово, раскрасневшиеся у костра из сгорающих мертвых слов лица, слезы на щеках, взлохмаченные ветром волосы, ищущие друг друга озябшие ладони — взволнованный Скриб расшифровал сложную символику этой сцены в прекрасном монологе, который я не смогу повторить. А вот недвусмысленный намек, который он позволил себе в конце, я был вынужден повторить, и повторить дословно: «С тоской в сердце я возвращаюсь мыслями в недавние времена, — сказал он дрожащим голосом, — ведь все мы надеемся»… Арктурианин, которому я доложил об этом, даже ругаться не стал. «Ладно», — пробренчал он интерпланетным транслятором и тут же бросил трубку.

Где-то после премьеры, в тот самый день, на вечер которого было назначено второе представление, они появились у меня лично, вдвоем. «Кто он такой, этот Скриб? — спросил первый, маленький, поблескивая транслятором из-под черной занавески на средней своей части. — Почему он так суетится?» «Писатель, — ответил я, — второразрядный писателишка и авантюрист, но холодно, и люди за любым пойдут». «Та-а-к, а если… — сказал тот, что повыше, золотистый, и вскочил на кресло, подхватив красную занавеску, — а если снова станет тепло?» «Тогда за ним не пойдут», — ответил я. «Хорошо, подумаем, но даром мы ничего не даем,» — сказал золотистый, спрыгнув с кресла и направился к выходу. «И в кредит тоже», — добавил второй.

Я вызвал дворников. Не больно-то им хотелось, но когда я дал слово, что скоро будет газ, горячая вода и электричество, они как шальные рванули по квартирам. Уже через час у меня появились первые клиенты. Литературный критик из 17-го корпуса, 72-я квартира на 1-ом этаже, заявил, что применяемый Скрибом метод отбора произведений в Библиотеку Шедевров — это глумление над логикой и гуманистическими ценностями. «Он просто преступник», — повторил несколько раз возмущенный до глубины души критик. «Он унижает литературу, заставляя ее служить жалкой агитации», — доверительно сказал мне следующий по очереди — муж актрисы, услугами которой Скриб не воспользовался в первом спектакле и которой предложил до смешного маленькую роль во втором. Старушка, проживающая этажом ниже Скрибов, пожаловалась, что писатель нарушает покой и оскорбляет ее моральные устои, совокупляясь многократно в течение суток со своей крикливой, как мартовская кошка, женой. Молодому человеку, проживающему над Скрибами, женские стоны не мешали, но невыносимым казался мерный, мучительный, упорный, назойливый, многочасовой стук пишущей машинки. «Неудовлетворенные амбиции, любительщина, графомания… беззастенчиво использовал ситуацию», — сетовал сосед Скриба, его коллега по перу.

Все это очень изменило мое отношение к писателю Скрибу. Глас народа — глас божий, я в этом глубочайше убежден, что и высказал бескомпромиссно Скрибу. Он ворвался ко мне с претензиями за час до начала своего жалкого опуса номер два. Разумеется, я отменил спектакль. При открытых дверях, не пустив его дальше прихожей, я смело позволил ему отвести свою сварливую и двуличную душу. Он пытался хамски орать, но ни одни из выскочивших на лестничную клетку жильцов его не поддержал. Я бы сказал, даже наоборот.

«Уже лучше, но все еще не то, — этим же вечером подвел по телефону итог арктурианин, к которому я нахально пристал с водой, электричеством и газом. — Вы знаете, мы не мстительны, но он, насколько я знаю, вам всём действовал на нервы. Вы не должны такое прощать. Для примера.»

Посоветовавшись с дворниками и спешно созванным домкомом, я уже наутро изложил арктурианам наши предложения. Они приняли их без возражений и даже обещали техническую помощь. В начале второго над домом повисли, живописно поблескивая на солнце, их несравненные антигравитационные аппараты с телеоператорами на борту. С самого большого из них спустили на канатах старомодное устройство, которое, вопреки моим ожиданиям, вовсе не казалось грозным или мрачным. Лезвие саркастически поблескивали на солнце, а потом, когда канаты опустились ниже и гильотина стала входить в область тени между жилыми корпусами, на нее нацелились разноцветные рефлекторы, подвешенные под днищами гравилетов.

На экранах все это смотрелось еще лучше и красочнее, чем в действительности. К тому же в студии изображение снабдили хорошей бравурной музыкой. Люди стояли на балконах, кося одним глазом на телевизор, а вторым — в глубь дворового колодца. Передача транслировалась на всю Галактику, и, в самом деле, становилось жарко при мысли о том, какое огромное количество людей, сколько самых разнообразных существ нас теперь увидит и как они все будут нам завидовать.