Колодец одиночества

Благополучно добравшись до сиденья за длинным столом, Стивен пыталась улыбаться и разговаривать непринужденно, а ее партнер думал: «Господи, ну и тяжелая у нее рука; лучше бы мне досталась ее матушка; а матушка у нее прелестная!»

А Стивен думала: «Ну почему я такая скучная?» — а потом: «А ведь на его месте я не была бы скучной, я просто была бы сама собой; я чувствовала бы себя совершенно естественно».

Ее лицо шло пятнами от обиды и тревоги; она чувствовала, как у нее горит шея, и пальцы становятся неловкими. Смущенная, она сидела, глядя на свои ладони, которые, казалось, на глазах становились все более неуклюжими. Некуда бежать, совсем некуда! Капитан Рэмси был добродушным, он очень старался быть приветливым; его серые глаза старались выражать восхищение, вежливое восхищение, когда задерживались на Стивен. Его голос звучал мягче и доверительнее, тот голос, который добрые мужчины приберегают для милых женщин, защищающий, уважительный, но слегка самодовольный от сознания своего пола, слегка настроенный на робкий ответ. Но Стивен, казалось, застывала от каждого доброго слова и галантного намека. Она чувствовала открытую враждебность, пока бедный капитан Рэмси или какая-нибудь другая жертва мужественно пытались исполнять свой долг.

В таком настроении она однажды выпила шампанского, всего один бокал, первый в своей жизни. Она осушила его одним глотком, просто от отчаяния — но результатом стала не безумная отвага, а икота. Яростная, настойчивая, непоправимая икота раздавалась через весь стол. Одна из тех странных минут затишья, что бывают в беседе, как раз совпала с приступом икоты. Тогда Анна стала говорить очень громко; миссис Энтрим заулыбалась, и хозяйка дома тоже. Наконец хозяйка поманила к себе дворецкого: «Дайте мисс Гордон стакан воды», — шепнула она. После этого Стивен избегала шампанского как чумы: лучше уж безнадежное отчаяние, чем икота!

Странно, до чего мало помогал ее тонкий ум, когда она пыталась быть общительной; несмотря на ее уверенную похвальбу перед Рафтери, ее мозги, казалось, вовсе ей не помогали. Может быть, это было из-за одежды, потому что она теряла всякую уверенность, когда одевалась так, как хотела Анна; в эту пору одежда очень влияла на Стивен, она могла давать ей уверенность или отнимать. Но, будь это так или не так, люди считали ее особенной, и в их среде этого было достаточно для неодобрения.

И вот Стивен несла это бремя, поэтому для нее не было места за крепкими добрыми воротами Мортона, и она старалась все ближе держаться к своему дому и своему отцу. Смущенная и несчастная, она искала отца на всех приемах и старалась сесть поближе к нему. Как маленький ребенок, это крупное, мускулистое существо держалось рядом с ним, потому что она чувствовала себя одинокой, и потому, что юность по праву отвергает одиночество, и потому, что она еще не выучила свой суровый урок: она еще не знала, что самое одинокое место в мире — это ничейная земля между двумя полами.

Глава девятая

1

У сэра Филипа и его дочери был теперь новый общий интерес; теперь они могли обсуждать книги, как делаются книги, каковы они на ощупь, какой у них запах и какое содержание — это были крепкие и вдохновляющие узы. Они могли говорить обо всем этом и понимать друг друга; они часами беседовали в кабинете отца, и сэр Филип обнаружил тайные амбиции, заложенные в девушке, как семя в глубокой почве; и он, добрый садовник для ее тела и духа, взрыхливал почву и поливал это семя. Стивен показывала ему свои странные сочинения и ждала, замерев и затаив дыхание, пока он читал их; однажды вечером он поднял глаза на нее, увидел выражение ее лица и улыбнулся:

— Значит, вот как — ты хочешь быть писательницей! Почему бы и нет? У тебя большой талант, Стивен; я буду горд, если ты станешь писательницей.

После этого их разговоры о том, как пишутся книги, стали еще более воодушевленными.

Но Анна все реже и реже заходила в кабинет, она сидела одиноко и праздно. Паддл, трудясь наверху в классной комнате, должно быть, зубрила греческий, чтобы не отставать от Стивен, но Анна сидела, сложив руки на коленях, в просторной гостиной, такой гармоничной, с такой уютной мебелью из старого полированного орехового дерева, так благоухающей воском, ирисом и фиалками — совсем одна сидела Анна в этой просторной гостиной, праздно сложив свои белые руки.

Она когда-то была милой и уютной женщиной, и все еще была такой, несмотря на свое спокойное старение, но она не была ученой, о нет, далеко не была — именно потому сэр Филип полюбил ее, потому он нашел в ней такое бесконечное успокоение, потому он все еще любил ее после стольких лет; ее простота сильнее удерживала его, чем ученость. И все же теперь Анна все реже и реже заходила в кабинет.