Колодец пророков

– Вам ведом ход истории, хазрет? – Пухов понял, что старик не обманет. Вернее, не сможет обмануть при всем своем желании. Обман иноверца отнюдь не считался у мусульман грехом.

– Да. Он в том, что ислам не есть пропасть, в которую уготовано свалиться России, а пробившийся к ней сквозь стену корень, ухватившись за который, она может зацепиться и вылезти из пропасти. По сравнению с тем, что ждет Россию, ислам для нее – достойная и счастливая жизнь в сообществе дружественных народов.

– Прощайте, хазрет, – сумка шейха Али была легка, как жребий обреченного. Майор Пухов почти не ощущал ее на своем плече.

– Прощай, – глаза столетней девушки наполнились тысячелетним правоверным гневом, – и будь ты проклят!

U

– Я ждал тебя, сынок, – обрадованно шагнул навстречу Илларионову генерал Толстой, когда тот в начале второго ночи переступил порог его кабинета.

Покинув миссию мормонов, Илларионов долго бродил по зимнему городу – бесснежному, темному, покрытому струпьями неоновых словосочетаний, заставленному транслирующими разную галиматью гелиотелеэкранами, железноногими, вознесенными над улицами стендами с портретами двадцати шести кандидатов в президенты России.

Из-за необъяснимого изменения климата – потепления – в этот год высохшие листья с деревьев не опали. Илларионов медленно шел по набережной Яузы, вглядываясь в доселе невиданную – первую в истории человечества – подводную кабельную рекламу. Со дна Яузы светилось, мерцало, меняя свет, ежесекундно всплывало радужными пузырьками слово «ДроvoseK». Москва медленно и неуклонно превращалась в мирового лидера новейших рекламных технологий.

Деревья вдоль набережной над головой Илларионова трещали на ветру сухими листьями, как погремушки. Иногда они представлялись Илларионову вставшими на хвост в преддверии броска, распустившими в темном воздухе капюшоны кобрами, иногда же что-то металлическое угадывалось в сухом шуме, как будто листья не опали осенью с деревьев только затем, чтобы превратиться в бритвы.

Несколько раз Илларионов доставал из кармана полученную от Джонсона-Джонсона дискету, чтобы бросить ее в Яузу под неоновый топор подводного дровосека, но что-то удерживало его. Илларионов явственно ощущал некие превращения в темном воздухе чуть снизу и слева от себя. Он понимал, что на исходе сорока двух лет износил свой (и, если верить Джонсону-Джонсону, добавленный) век до дыр, но Илларионов привык к изношенному, расползающемуся по всем швам веку и не хотел с ним расставаться.

Илларионову казалось, что он, бесконечно уставший, смотрит в зале кинотеатра не то чтобы сильно интересный, но и не до конца бездарный фильм. И нет сил ни на то, чтобы встать и уйти, ни – чтобы, как говорится, «въехать» в сюжет, досмотреть фильм до конца. Ему вспомнились слова генерала Толстого о «сладком вине деградации», болезненном наслаждении от ощущения контраста между необъятными силами в душе и невозможностью что-либо изменить в стране и мире.

– Ты не поверишь, сынок, – сказал однажды Илларионову генерал Толстой, – но для подавляющего большинства мыслящих людей обрести мир в душе означает не что иное, как ежедневно, ежечасно убеждаться в трагическом несоответствии законов действительности и собственных представлений о добре и зле. Нет вернее способа сделать человека несчастным, – продолжил генерал Толстой, – чем привести действительность в полное соответствие с традиционными представлениями людей о добре, зле и справедливости.

Прогуливаясь по набережной под звенящими над его головой листьями-бритвами деревьями, Илларионов пришел к выводу, что, в сущности, не имеет ни малейшего значения, кто из двадцати шести кандидатов станет очередным президентом России. Суть деградации, стало быть, заключалась в упрочении, пролонгации во времени странного состояния, когда ход событий (истории) оказывался совершенно независимым от воли, желаний, да и поступков отдельных людей (человечества). Невидимый скальпель как бы отделял человечество от его истории, превращал человечество и историю в две параллельные (не могущие пересечься) прямые. Илларионов когда-то говорил об этом с отцом.

– Но ведь все предельно просто, – помнится, ответил отец, – они взаимно разделены, потому что ими управляют разные силы.

Илларионов-старший не уставал повторять, что чем страшнее и неразрешимее кажутся загадки, тем проще и очевиднее в конечном итоге оказываются разгадки. По его мнению, загадок как таковых вообще не существовало, ибо всякая загадка (вернее то, что за таковую представлялось) изначально содержала в себе разгадку, и вовсе не разгадка была виновата, что человеческий разум отказывался принимать очевидность за данность.

– Люди имеют склонность со всей серьезностью относиться к нелепым бессмысленным откровениям, за которыми не стоит ничего, кроме болезненного воображения, нежели к констатации очевидного – что дважды два четыре, за которым стоит все! – любил повторять Илларионов-старший.

– Но дважды два не всегда четыре, – возражал ему Илларионов-младший.