Колодец в небо

Приоткрыв глаза, вижу темнеющий в прорези горящего отражением молний окна контур фигуры… Фигуры с хорошо обозначенными линиями, которых у того, кого я жду, нет и быть не может – кудри, шляпка, грудь… И аромат духов. Терпкий аромат, который я не могла незапомнить – аромат смерти.

Та, вместе с которой вошел этот аромат, хочет убить меня?

Убить… меня…

Почему?

Некогда всего насмотревшийся на судебных процессах Модест Карлович говорил, что для убийства есть только три причины – деньги, власть и любовь.

Денег у меня нет. Даже двенадцать рублей платы за комнату в Капитоновке мне еще зарабатывать и зарабатывать…

Власть… Смешно даже. Какая может быть власть у отчисленной, «вычищенной», чудом отпущенной с Лубянки, лишенной избирательных прав и выселенной из Москвы бывшей княжны?!

Из всех перечисленных Модестом Карловичем способных привести к убийству причин, у меня есть только одна – любовь…

Женская фигура продвигается от двери к столу. Роется в сумочке, что-то вынимает, разворачивает, склоняется над столом, на котором осталась недопитая мною чашка чая.

Странная непрошеная гостья аккуратно и спокойно сыплет что-то в чай. Несуетливо сыплет. И уверенно. Так несуетливо и уверенно, как может выказывать собственное величие, миловать и карать лишь единственная известная мне дама.

Новая вспышка молний озаряет лицо пришедшей.

– Вы так и подруге своей яд сыпали в чай, когда о ее любовной связи с вашим мужем узнали?

Женщина оборачивается.

Конечно же, это Ляля. С новой прической, в бежевой шляпке с небольшой вуалеткой, подчеркивающей яркость накрашенных лучшей помадой губ, в такого же бежевого тона перчатках, в которых застыл развернутый листок с не досыпанным в чай белым порошком.

Она даже не напугана. Она спокойна и зла. На хорошо прорисованном лице ничего, кроме пренебрежения. И уверенности:

– Не докажешь!

– Могла бы доказать. Позвать соседей, чтобы задержали вас, позвонить в угрозыск Потапову. Через несколько минут он будет здесь, возьмет на анализ чай, и ваш порошок, и крупинки порошка с ваших перчаток. И все – вы на Соловках или на Беломорканале.

Лялино лицо дрожит. Не от страха – от злости.

– Ты ничего не докажешь. И Николаша…

Как глупо она называет Его – Николаша!

– …Николаша никогда не будет твоим. Он тебе не поверит! Тебе никто не поверит. Лишенка!

Поворачивается и выходит из комнаты прочь.

Ляля уходит, а я сижу, замерев. Сижу, и не шевелюсь.

Я ничего не докажу.

Он никогда не будет моим.

Я вызову Потапова. Лялю упекут в тюрьму, а Он будет носить ей передачи. И поедет за ней на Беломорканал или на Соловки.

Я никогда не смогу избавиться от Ляли.

Я никогда не смогу избавиться от Ляли, потому что Он никогда не сможет избавиться от Ляли в себе.

Никогда…

26. Дневник для ее внучки…

«Взяла меня за руку.

– Идем!

– Куда? – не поняла я.

– Куда не идти нельзя.

Она сидит на краю моей кровати. Белокурая. Обнаженная. Защищенная своей обнаженностью. В тысячу раз более защищенная, чем я в своей скорлупе условностей и догм. Вся прозрачная – не насквозь, а вглубь.

Она становится мною. Я ею. Мы оказываемся одной, распавшейся на две половинки жизнью. Я не знала ее при жизни. Но жить, по-настоящему жить начала после того, как ее не стало.

Я стала ею? Или это она стала мной? И вернулась в эту жизнь, растворившись во мне, чтобы отомстить той, которая ее спалила. И чтобы дочувствовать то, что при жизни дочувствовать не смогла.

Губами касается моего лба.

– Жар!

– Видно, я простыла под дождем, хоть, кажется, он совсем теплый.

– Жар! Это правильно, что жар. Иначе Туда не войти.

– Куда не войти? -не понимаю я снова. Или все-таки понимаю, но прячусь за вопросами, боясь той грани, которую теперь мне предстоит переступить. Кто знает, возвращаются ли Оттуда?

Она проводит своей белой рукой по моим темным волосам: я и ты – кто чей негатив? Дотрагивается до моей груди, быстро и спокойно расстегивает пуговицы на моей рубашке.

Сижу не шевелясь, даже не пугаясь двусмысленности того, что она творит со мной: одна женщина, пусть призрак, но все же женщина, раздевает другую. Только ощущаю, как жар, пойманный ее губами в уголке моего лба, нарастает. И разливается по телу, превращая все мое существо в обреченное двуединство: в оружие и воина, которому этим оружием воспользоваться еще предстоит.

– Боишься?

– Нет.

И вправду не боюсь. Знаю, что не одна. Что нашла в этой бездне свое отражение, слившись с которым я становлюсь сильной, очень сильной – не обыграть.

Она уже ведет меня по узкому, стремительно взбирающемуся ввысь колодцу, винтовому вращению, затягивающему и засасывающему столь стремительно, что, кажется, хода назад нет. И чувствую, как с каждым шагом в меня вливается дикая сила отчаянного сражения. Сражения, обреченного на успех.

– Готова? – одними губами спрашивает она.

Еще не знаю, к чему должна быть готова, но так же, одними губами, отвечаю:

– Да.

Теперь в этой новой силе, как в защитной броне, я готова ко всему. И непобедима. Мое отчаяние, умноженное на мою ненависть и любовь, способно пробивать пространства и времена.

Куда мы идем? Кого победить? Кого убивать?

– Ее!

– Нет! Невозможно, нельзя…