Колодец в небо

И теперь, опаленная обидой за «свое буржуйское логово», я не сразу выделила из его речи суть. А когда выделила, остановилась.

– Почему Крапивенский?

– Мне откуда знать, почему! Написано у твоей буржуйки «Крапивенский переулок, дом четыре, возле церкви Сергия Радонежского в Крапивниках…». Еще и церковь приплела! А почему не должен быть Крапивенский?

– Нет, не почему… Просто… Заколдованный переулок. Не знаете, нумерация домов в нем идет от Петровки или с обратной стороны?

Нумерация в Крапивенском шла от бульвара. Четвертым оказался тот самый, обнимающий церковь красный кирпичный дом, в котором несколькими днями ранее скрылась женская фигура, оставившая в морозном воздухе тот же аромат духов, что почудился мне тем утром у комиссионного магазина.

Даже теперь при свете дня дом производил странноватое впечатление застывшего времени. И опустевшего после битвы поля, с которого некому убрать останки убиенных богатырей – поубивали богатыри друг друга, но и израненные собственной победой триумфаторы не смогли покинуть поля брани. Упали.

Причудится же! Даже потрясла головой, силясь прогнать невесть отчего привидевшийся образ. При чем здесь богатыри, былины? Вполне обычный дом в самом центре Москвы. Старый, но все же дом.

Но поняла, что прогнать ощущение не удается. Напротив, некая воронка времени все сильнее засасывает меня. Ступаю по стершимся ступеням нечистого подъезда и чувствую, что иду сквозь время. Сквозь почти осязаемые контуры тех, кто некогда жил здесь.

Прежде подобная странность случалась со мной лишь единожды, когда из редакции меня послали в Лазаревский институт восточных языков, что в Армянском переулке. Тогда я поднималась по большой парадной лестнице классического особняка начала прошлого века и почти воочию видела и прежних студентов, что бегали по этим лестницам и рекреациям, и самих основателей института Лазаревых, что сидели в библиотеке, решали какие-то свои важные дела. Но те Лазаревы были мне хоть и очень дальними, но все же родственниками – предками некогда виденного мною князя Абамелека-Лазарева, мужа моей благодетельницы Марии Павловны. И те видения можно было списать на дальнее родство. А на что можно списать видения, настигнувшие меня в грязноватом подъезде дома в Крапивенском?

Из-за двери указанной квартиры на третьем этаже доносится мелодия категорически запрещенного фокстрота . «Та-ди-да! Та-ди-да-ди-да….» От этого «тадида» мне отчего-то становится весело. И легко. Права И.М., я просто переутомилась. Мерещится. Все мерещится. И напугавшие меня странности вокруг найденной в этом переулке неподвижной женщины – может, и не умерла та белокурая красавица, а просто в глубоком обмороке была, и выходили ее в больнице, откуда мне знать, – и теперешние видения. Хватит!

Жму на кнопку звонка. Дверь открывают не сразу. Из-за громкой музыки звонок плохо слышен в квартире. И мне приходится нажать на кнопку еще дважды, прежде чем на пороге появляется решительная, коротко стриженная брюнетка с высокой грудью. В оставленной в сторону левой руке папироска в длинном мундштуке.

Если это и есть супруга нужного мне камейного профессора, то по виду ее не скажешь, что она потеряла ближайшую подругу, о чем несколько дней назад говорила И.М.

Дама окидывает меня взглядом. Именно окидывает – с головы до ног, как лассо набрасывает. И морщится. Мое модное еще в пору маминой молодости пальто, смешные для теперешних морозов ботики, нелепая тоненькая шаль – на кокетливую меховую шляпку денег не хватает, приходится ходить в шали. Что и говорить, не самый эффектный гардероб.

Сама хозяйка – И.М. называла ее Лялей – не похожа на нынешних советских женщин, которые, подражая Крупской, щеголяют затрапезностью своих платьев. «Почему б из революционных примеров для подражания им не выбрать, скажем, Арманд? – обычно восклицает Ильза Михайловна. – У той хотя бы вкус был!»

Очерченная грозной скалой на собственном пороге дама в дорогом темно-синем заграничном платье-джерси кажется воплощением блеска и теряющейся где-то в недрах начинающихся пятилеток светскости. Но светскости совсем иной, нежели та, что есть в И.М. Светскость Ильзы Михайловны, как и светскость моей умершей мамочки, и светскость моей благодетельницы Марии Павловны – врожденная. Оттого и спокойная, неброская. А эта дама горделиво несет свою светскость впереди себя, как икону на крестном ходе.

– Я к профессору…

Язык мой отчего-то заплетается, а холодность взгляда стоящей передо мною дамы только усиливается. Таким взглядом хозяйка обычно окидывает пришедшую наниматься в кухарки девку.

– …от Ильзы Михайловны… – с трудом договариваю я, и взгляд хозяйки меняется. Брезгливость пропадает. Высокомерность, присутствующая в таком невероятном объеме, что полностью в одну секунду улетучиться не может, все же немного уменьшается. Дама даже изображает некое подобие гостеприимной улыбки: «Прошу!»