Колодец забытых желаний

На крыльце было скользко, и он перемахнул его одним длинным прыжком.

— Стой! Стой, кому говорят!

Федора сильно дернуло за куртку, и его безумный бег кончился, будто он с размаху ударился об стену.

— Далеко собрался-то, спортсмен?

Их было двое, и он сразу понял, что это и есть они.

Те самые.

Федор уронил с плеча рюкзак и медленно наклонился, чтобы поднять его. Дышать было тяжело.

Прямо перед носом у него были две пары загвазданных тупорылых черных ботинок с высокой шнуровкой.

— Пойдем за угол отвалим, что ли, спортсменчик? Тут неудобняк базарить!

И заляпанный носок ботинка шевельнулся, словно собираясь снизу вверх ударить Федора в лицо. Он распрямился и посмотрел сначала на одного, а потом на другого.

Они оказались невысокими и коренастыми крепышами, один в кожаной крутке, а другой в обыкновенной, как у Федора, тоже, должно быть, из «искусственного кролика», и ежился он в ней точно так же, как и Башилов.

Эта их общность вдруг показалась Федору совершенно убийственной. Тот был враг, а враг не может быть в точно такой же куртке!..

— Вон за уголок отканаем, и ладушки, а то тут шнырей до хрена.

И первый вразвалку пошел по тротуару, а второй подтолкнул Федора в спину:

— Да не очкуй, трухач!

Федор боялся их, и в этой боязни было нечто стыдное, отвратительное! Он всех боялся, даже пацанов у подъезда, которые не давали ему прохода, издевались над его шапкой!..

Завернув за угол, первый остановился, не торопясь достал из кармана сигарету, размял в толстых неповоротливых пальцах, закурил и выдохнул дым. Федор смотрел на него и молчал.

— Ну ты, это, бабла у папахена надыбал, фуфель?

— Нет.

— Не-ет? — протянул тот, что курил, и желтой слюной плюнул Федору на ботинок. — Бодягу катишь, децел? В жмурки, что ль, сыграть хочешь вместе со своей телкой?

— Может, ввалить ему, Вован?

— Еще успеешь! Так че с баблом-то, сучок еловый? Ты рогами-то шевели, с кем связался, муму не катай!

— Да ни с кем я не связывался! Меня попросили продать, я и продал, и вам все отдал, себе ничего не оставил!..

— Не оста-авил?! Там добра на сто косарей грина, а ты за сколько двинул?!

— За сколько двинул, столько и отдал, — мрачно сказал Федор, и тот, что был сзади, в куртке из «искусственного кролика», увесисто пнул его в спину. Федор пошатнулся, но на ногах удержался.

— Да он вату катает, — высунувшись вперед, доложил «искусственный кролик». — Ты ж видишь, Вован! Ввалить ему, что ли?

— Погодь пока! — Вован щелчком отшвырнул сигарету и одним пальцем зацепил Федора за куртку. — Ты какого болта мне мозги канифолишь?

— Да не канифолю я! — дрожа ноздрями, выговорил Федор. — Как было, так я и говорю! За сколько он взял, за столько я и отдал! Мне же сказали — за сколько возьмут, за столько и отдай!

— Так поди к нему, — ласково велел Вован и покрепче перехватил его крутку. Затрещали швы, и верхняя пуговица поскакала по утоптанной снеговой дорожке. — Поди и обратно забери, тормоз!

— Да был я у него! — закричал Федор. — Он ничего не отдает!

— А ты возьми! Ты у нас умный мальчик или где?..

— Да как я возьму-то?..

Тут Вован размахнулся и коротко и страшно ударил Федора по шее, и тот сел в снег. Глаза у него сделались бессмысленные, стало нечем дышать, и, посидев так короткое время, он покорно и беззвучно свалился на бок.

— Ты, щемло!.. — наклонившись, в самое лицо ему сказал Вован. — Я тебе без балды говорю — гони бабки, или сгинешь, и телка твоя сгинет, и мамка до кучи! Ты на цырлах должен бегать, чтоб тебя завтра же не замочили, а ты тут разлегся! Вставай, чмо!

Федор слышал его, но как будто издалека, и казалось ему, что он лежит у моря и море шумит и накатывает на него, и он еще мельком удивился — откуда в Москве море.

Он был на море раз или два в жизни — мать возила его в отпуск. Он лежал щекой на теплом песке, и тому уху, которым он прижимался к песку, было глухо, совсем глухо, а в другое ухо шумело море, и это было замечательно.

— Короче, сроку у тебя три дня, — сказал отвратительный махорочный голос. — Будешь хорошим мальчиком, все вернешь обратно, и разбежимся. Начнешь мозги втирать, трындец тебе, салага! И бабцам твоим трындец! Доперло или нет, шушара вонючая?!

— Доперло, — хрипло сказал Федор и сел. В голове у него шумело.

— Вот и ладушки. А теперь ввали ему, чтоб лучше запомнил, и разбежимся.

Они били его вдвоем, почти посреди улицы, белым днем. Федор даже не пытался сопротивляться. Он никогда не пытался сопротивляться, да и били его первый раз в жизни. Сосредоточенно, серьезно, как будто делали важную работу. Он все закрывал голову и уши, по ушам получалось как-то особенно больно, а потом ему вдруг стало все равно. И боль притупилась. Они били его ногами, и, кажется, ребра хрустели, и что-то теплое текло по лицу, и он думал, что это слезы. На миг ему стало стыдно, что он плачет, а потом он забыл об этом, потому что вдруг вернулась боль, оглушительная, острая до рвоты, и вместе с болью вернулась реальность.