Колодезь

– Десятеро мальчиков внимают старому отцу, – перевёл Семён.

– Да ну, тебе уже кто-то сказал!... – обиделся Игнашка.

– Никто мне не говорил, – усмехнулся Семён. – Просто побродишь по свету с моё, тоже научишься тайные языки разбирать. Ничего в нём нет тайного – с каждого говора по словечку, вот и весь сказ. У торговцев на базаре тоже такой есть, даже слова не слишком рознятся, – утешил он Игнашку.

– А с чего им розниться? Вор и купец – друг другу родней братанов. А впрочем, бес с ними, – Игнат встряхнул гуся, к которому уже принюхивалась приблудная собачонка. – Пошли поседжоним, аридмахи набуксаемся. Аридмаха у меня клёвая, не кухторная, для себя боярин держал.

– Ну, пошли, коли так...

* * *

Минуло меньше недели, и от Москвы подошёл царский окольничий и воевода князь Юрий Барятинский со стрельцами, а с ним же солдатского строю полковник Матвей Кравков с подначальными людьми, урядниками и рядовыми солдатами, всего до тысячи человек. Не желая напрасного смертоубийства, воевода из Тулы выходить не стал, а отправил к Упову Броду посыльных, требуя от казаков покорства, возврата награбленного и выдачи беглых холопов вместе с теми казаками, что не издавна казакуют, а пришли на Дон после года семь тысяч сто шестьдесят девятого от сотворения мира. Остальным окольничий приказал, не мешкая, сниматься и идти откуда пришли, на Дон, понеже в полку им без нужды быть негде. Туда же, на Дон, заранее отправлено было жалованье казакам. Власти понимали, что воинским людям спокойней пропивать жалованную деньгу, чем ворованную. А что жалованье не на всех прислано, а только по старым спискам, так оттого среди казачества несогласие выйдет, что тоже нелишне.

Строгий приказ малость запоздал, возле Упова Брода казаков уже не было, и если обретался кто, так мелкие татевщики и гулящий люд, от которого пользы ни казачьему кругу, ни Сыскному приказу. Сам Василий Ус, почуяв недоброе, кинулся в Москву, просить царского прощения, а войско его, умножившееся за время стояния вдвое, спешно повернуло к Воронежу, где прежде было ему назначено место. Шли опасно и торопливо, отряжая во все стороны разъезды. Коней на ночь в поле не отгоняли, батовали здесь же, а то и просто кормили с рук и после недолгого отдыха спешили дальше. Под Воронежем разбили табор и принялись ждать вестей.

Там и перехватил воевода Барятинский непокорную вольницу.

Наказ воеводе был дан строгий, но не слишком вразумительный. Беглых следовало у казаков поймать, и всё грабёжное взять и вернуть тем, у кого пограблено. Из зачинщиков выбрать двух человек крестьян или холопского звания и повесить по дорогам в разных местах. А ежели казаки вздумают беглых не давать и учинятся непослушны" то ведено окольничьему творить над ними промысл боем, обступить их и осадить накрепко, а как взяты будут, то казнить смертью трёх человек из числа пущих заводчиков, а прочих бить кнутом нещадно, смотря по их винам.

Казалось бы, всё ясно, вот только одно недосказано. У воеводы под началом тысяча воинских людей, а казаков, вкупе с беглыми, того больше, и кто над кем промысл учинит, ещё бабушка надвое сказала. К тому же в наказной памяти приписка сделана немаловажная: «А одноконечно ему, окольничьему и воеводе, радеть со всяким усердством, чтобы над донскими казаками и беглецами промысл учинить без бою и служилых бы и всяких чинов людей, которые с ним будут, уберечь и побить не дать».

Немудрено, что князю полегчало, когда казачий есаул Иван Хороший, оставленный Василием Усом вместо себя, приказал бить сбор и велел войску строиться, слушать царёв указ.

Указ Юрий Никитич прочёл самолично, объявив казакам все их вины: как их царь жаловал и как они, казаки, своровали. Объявил и наказание: кому прощение и жалование, кому кнут и крепость, а кому – виселица. Ответ был твёрд: «С Дона выдачи нет».

– Здесь вам не Дон! – отрезал Барятинский. – Вы с Дона безуказно воровским обычаем ушли, а здесь беглых холопов принимали, которые Дона и во сне не видывали.

– Облыжно говоришь, князь, – гнул своё есаул. – Мы люди служилые, никому дурна не творили, и прибылых людей у нас нет. Изволь видеть, все тут стоят.

Казаки стояли по разрядам, конные особо, пешие – особо же. Беглецы из тульских деревень частию попрятались и ползли на Дон кто как мог, но в большинстве обретались здесь же, в общем строю, надеясь, что гроза пронесётся стороной и новые товарищи не выдадут их. Семён тоже стоял среди конных, ожидая, чем обернётся дело. Вместо озямного кафтанншки на Семёне был старый бурнус и шальвары, отчего признать в нём мужика было никак невозможно, и даже в самой великой ярости воевода на Семёна не грешил, что-де, мол, он тоже из беглых. Князь проезжал вдоль строя, орал, наливаясь багровостью:

– Вас пять сот должно быть, откуда несметный народ взялся?! – Неделей позже ещё двести человек пеших казаков дошли, – с готовностью отвечал Иван Хороший.

Полковник Кравков Матвей наклонился к воеводе, шепнул что-то в волосатое ухо.

– Ты мне воровать не смей! – немедля взъярился на есаула князь Барятинский. – Слышь-ка, вас и сейчас тут поболее тысячи.